«…а на побережье есть клевый кинотеатр – самый старый в городе. похож на тот, в который мы гоняли в сеуле, только меньше в разы. да и видок у него потрепанней. каждый сеанс думаю, что на этот раз точно обвалится крыша, и меня похоронит тут заживо под ор сары коннор [кстати, да, прикинь, «терминатора» здесь крутят каждые две недели по ночам, как помешанные].
так что если что – предъяви там после моей кончины управлению архитектуры и мэру – глядишь, отреставрируют, а мне рядом возведут охуенный монумент с гравировкой «светлая память великому журналисту» или что-то в таком духе. было бы круто.
с любовью, … »
подтекающий стержень обгрызенной ручки зависает в трёх дюймах над поверхностью плотной, шероховатой бумаги, исписанной корявым и острым, размашистым почерком с наклоном в левую сторону. этим промозглым мартом он пишет ему уже второе письмо – если так, конечно, можно назвать пару бессмысленных строк на обороте открытки с самым заезженным видом на город. может быть, ему понравится.
{ когда-то я думал – нет, скорее, просто надеялся – что моя блудная мать назвала меня в честь кого-то великого. может быть, писателя? журналиста? или, как знать, вдруг она визжала от каждого фильма с участием николсона, будучи ещё девчонкой?}
– бён! – женское контральто из тонкого проёма застонавшей двери и следом всовывающееся круглое румяное лицо с маленькими, глубоко посаженными тёмно-латунными глазами. – собирайся, живо, выезжаем через три минуты. интервью и пожар, – и, не глядя, словив традиционный утренний чизбургер, где мясная прослойка тоньше ломтика сыра, он мычит утвердительно в ответ, наспех срывая жирную бумагу зубами.
со скрипом ручка чиркает окончание – имя, невзначай написанное с маленькой буквы – оставляя в конце вместо точки размытую кляксу, напоминающую птицееда. подхватывая графитовый рюкзак и закладывая за ухо мятую сигарету, он кидает озорной взгляд на одинокий ухоженный островок посреди моря бедлама и мусора – открытку он непременно отправит попозже.
{ меня зовут бэкхён. и если бы вы только знали мою мать – были бы тоже уверены в том, что она назвала меня в честь беспородного пса, жившего по соседству.}
в светлых, аккуратно причёсанных вихрах волос путается прохладный и влажный лондонский ветер – неуловимые призраки прошлого, коим давно не место на улицах штатов. быть счастливым не так сложно. пока маленькая рука помещается во взрослой ладони, а корзина памяти полнится разноцветными бумажками с красивыми скетчами долгих прогулок, новых игрушек, полуденных забав и вечерней уютной возни. он не думает о матери. даже ранним утром праздничных дней, в которые она непременно приезжает, дарит конфеты, тягает за щеки и треплет макушку. иногда она нравится ему. а иногда вовсе нет, и бэкхён в тот редкий день, который мог бы провести бок о бок с юджи, предпочитает бесноваться напротив телевизора, повторяя приёмы из «доспехов бога», попеременно шутливо тренируясь колотить кузена, словно тот не более чем картофельный мешок.
наверное, многие дети чувствуют себя неполноценно от осознания того, что где-то там есть крыло, что роднее любого другого, ведь под ним, прикрываемый, ты родился, но нечаянно вывалился из гнезда, и обогреть тебя подобрали другие.
только бэкхёну всё нипочем
быть счастливым не так сложно. пока каждое желание – не требование, не каприз, только искренний порыв – исполняется по натянутому взмаху волшебной палочки тех, кого бён привык называть родителями.
пока рядом есть его маленькая, может не идеальная, но семья. где роза отчитывает за проделки, чтобы затем смягченно вздёрнуть вверх уголки губ и огладить округлые щеки, усыпанные созвездиями родинок. где шову, часто занятой и уставший от бесконечных разъездов, находит крупицу времени, чтобы, подвинувшись в своем бархатном кресле и уступив немного места, позвать на помощь ребят – разгадывать вечерний кроссворд, в котором бэкхён ни за что не попадёт в яблочко ни одним детским словом, но будет чувствовать, что причастен к чему-то значимому.
где просто есть лу.
всегда рядом
в портфеле на широких лямках обилие книг и тетрадей, на полях которых на особо нудных уроках мальчишка оставляет заметки обо всём, что видит вокруг. в оливково-сизых глазах огненным сентябрем искрится солнце, а необычайно теплые руки, запачканные потекшей ручкой, сжимают чужие плечи. бэкхён настойчиво вглядывается в лицо брата, слегка потрепанного и с небольшим подтёком под глазом, и озаряется этой пряной улыбкой. такой, которой невозможно не поверить.
– да ты крутой, лу, – встряхивает он младшего за плечи, вслед одобрительно легко хлопая по спине, – мама не расстроится. ты ведь всего-то дал сдачи, – колючий детский взгляд скользит за спину, выискивая среди толпы младших на год родоначальника конфликта. хулиганистый бес на плече кричит «иди отомсти, покажи, чтоб не лезли». бэкхён мнёт в руке шапку и скрипит зубами.
«я всегда защищу тебя, если это потребуется»
с тихим скулежом юный волчонок внутри забивается на свое место. они – маленькая стая диких зверят. единое, неразделимое ядро. но каждый щенок должен учиться стоять за себя в одиночку. ведь природа будет жестока всегда.
бэкхён – чёрт из табакерки с застывшим прищуром и болезненным оскалом на выбеленном лице.
когда пятница значится в календаре особенным днём, не важно, что осень шаловливо бьёт мелкой зябкой моросью по кончику носа. бён с разбегу прыгает в мелкие лужи, и зеркальные свежие капли обдают шагающего рядом лу. ответом на выходки – смех, и бэкхён впитывает его в себя как изголодавшаяся по влаге почва. он не чувствует опасности, ползущего им навстречу с широко раскрытой клыкастой пастью горя. не знает, что, может быть, так беззаботно они смеются в последний раз. пока они ещё дети, в эту минуту.
просто дети.
сбежавшие с последних уроков навстречу выходным, что россыпью ярких конфетти останутся в семейном архиве как уютные воспоминания. несущиеся в ботинках с развязанными ненароком шнурками по охре опавшей листвы, перекидывающиеся гладкими, мокрыми, вывалившимися из панцирей каштанами. довольные. обуреваемые громким, тем необузданным счастьем – силой, что растёт поминутно, когда они рядом друг с другом.
ветер бьёт в ноздри, ватными комьями закладывая внутрь запах бензина, ароматизаторов-елок из открытых полицейских машин и приторно-сладкого парфюма юджи – на удивление, она без конфет и подарков. вокруг голоса, шелест дешевой офисной бумаги и сдавленный шум. комки в горлах, взгляды соседей, повисшие над родным переулком тугие графитовые тучи. бэкхён всё слышит, всё понимает – роза и шову не вернутся сегодня. больше никогда не вернутся. ему хочется скинуть рюкзак у порога и ринуться бежать, что есть мочи, стиснув зубы и подавляя отчаянно-горестный единственный всхлип. но всё, что он может – это застыть. словно вне времени и пространства, едва дыша, наблюдая, как льнёт к юджи брат, зарываясь носом в её лёгкую шубку. а следом женская рука протягивается и за ним – притягивает за напряженные плечи. щелочь немых вопросов жжёт кончик языка. бэкхён закрывает глаза и аккуратно, совсем незаметно сплетает пальцы лу со своими.
хотелось думать, что он снисходительно дал ей ещё один шанс. на деле выбора просто и не было: юджи переехала в их дом, заняла одну небольшую спальню для гостей, облюбовала место в ванной под косметику и внесла свою лепту в интерьер. осторожным, боязливым котенком бэкхён ступает по лестнице вечером, прижимаясь к стене, дабы остаться вне зрения лампы в коридоре. он словно бы вор, пришедший украсть, обнажить, разоблачить настоящую суть собственной матери, разорвать её на клочки и поделиться награбленным со всеми. напевая незатейливый популярный мотивчик, что звучал из каждой колонки по радио, юджи развешивала гирлянды из листьев тогда. заботливо разглаживала уголки жухлых кленовых и аккуратно нанизывала на белые нити, что тянулись теперь по всей гостиной. тихим наблюдателем бён опустился на ступеньку и сидел так весь вечер, пока не зазвонил телефон. может, все не так плохо? тем более, она каждое утро готовит им отменные завтраки.
бэкхён – бурлящая лава в жерле спящего вулкана.
время летело быстро, и на место вроде бы закрепившегося спокойствия и смирения вскоре пришло разочарование. вышибая двери с ноги, взгромождаясь на престол в бэкхёновкой голове, оно захлестнуло совершенно внезапно. словно ты барахтался в штиле на дне своей лодки весь год, но однажды проснулся от того, что лёгкие разрывает солёной пучиной. шторм перевернул твое дряхлое судно, и ты идёшь ко дну, где раззявили пасти морские твари и сам дьявол.
«вернусь не скоро погуляйте с собакой джун придет завтра»
завтра – так завтра. бён тщательно прикрывает раздражение и как можно более безучастно пожимает плечами, когда няня говорит, что им придётся потерпеть недельки три до возвращения юджи. наблюдая, как младший брат уплетает пышные блинчики с джемом, бэкхён кривится и прячет хмурое лицо за ниспадающей густой скошенной челкой. зачем им в таком случае нужен кто-то? яичницу он может приготовить себе сам, а панкейки для лу – научится как-нибудь.
злоба. будучи хулиганистым, но достаточно добрым мальчишкой, бэкхён и подумать не мог, что однажды вся его жизнь превратится в какой-то узловатый ком из предвзятости, недоверия и выжигающей неприязни ко всем, кто суётся в их разваливающуюся по щепкам семью. единственная отрада среди всего дерьма, единственный, кого можно терпеть – это ван суиджи. срываясь при свете дня на лу за каждую бытовую мелочь и получая хлесткие обидные слова в ответ, бён босыми ступнями, укутавшись в махровый плед, крадётся к братской кровати в ночи. укладывается рядом, обнимая со спины, чтобы согреться, и сплетает по обычаю пальцы.
«мы теперь одни, лу, совсем одни. обещай никогда мне не врать, и я сделаю всё, чтобы позаботиться о тебе»
когда спустя время пропадает и джун, бэкхён встаёт утром пораньше, чтобы разогреть молоко для шоколадных хлопьев. протирая заспанные, не разлипающиеся глаза, будит младшего криком на весь пустой дом, вслушиваясь в собственное блуждающее под потолками эхо. он уверен, что справится со всем сам, уверен, что сможет обеспечить лу хорошую жизнь, только если никто никогда не узнает, что они теперь сами по себе – двое кинутых подростков, возомнивших себя самостоятельными. в этом есть доля кайфа – так думается бэкхёну, когда они весь вечер проводят за играми в приставку и едят всякую хрень, от которой обычно детей стараются огородить. когда могут лечь спать в любое удобное время, а утром проснуться попозже, решив прогулять первое занятие. когда гору немытой посуды можно отложить и на завтра, а пакет с мусором оставить у двери, чтобы не лететь выносить в бак на собачий холод.
«от нас бегут, как от прокаженных, не говори, что не чувствуешь то же. мы должны всегда держаться вместе, ясно? что бы ни случилось»
маленький городок. в таких у холмов обязательно есть глаза, а у стен – уши. им не нужна помощь, но окружающие думают иначе. в судебном зале мало воздуха, и бён задыхается то ли от тесноты помещения и обилия людей, что зловонно дышат заботливыми речами вокруг, то ли от собственного негодования. никто не хочет дать им свободу, никто не верит, что двое мальчишек, уже проживших какой-то срок абсолютно одни, могут и дальше существовать самостоятельно без третьего лишнего в лице юджи. последняя, кстати, праведно явилась на заседание, когда высшие органы и опека решала дальнейшую судьбу парней.
бэкхён нервно смеётся, как заведенный говорящий болванчик, когда звучно хлопает судейский молоток, и той, что он должен называть матерью, дают очередной шанс, не зная всей подноготной. остаётся лишь гадать, как скоро они окажутся в этом зале с теми же лживо сочувствующими людьми вновь. вяло терпеть её ненужное присутствие в доме, мыть посуду сразу после еды и убеждать младшего в том, что в этом пиздецовом мире сейчас никому нельзя верить.
ровно три месяца требуется ли, чтобы пустить жизнь ребят под откос в который гребанный раз, свалив восвояси ветреной ободранной пташкой. бён не удивлен. разговоры, скандалы, рёв «тихо» под уже знакомый стук церемониального фигурного молота и невинные, оленьи глаза лу.
эти орехово-медные с глухой зеленью
широко распахнутые вопрошающие глаза с налетом лёгкого испуга.
когда их отправляют в разные фостерные семьи, бэкхён впервые обнимает брата так крепко. ерошит кудри на затылке и на прощание хлопает по спине, улыбаясь той самой улыбкой, которой невозможно не верить.
«брось, лу, разве мы не справимся с этим? только верь в меня»
верь в меня верь в меня верь в меня верь в меня верь в меня верь в меня
и он верит. как и бэкхён – в него. скандалами, побегами, ссорами, криками. истериками и малой ли кровью, но они добиваются своего. после долгих жалоб из приемных семей о том, что ни на одного из этих пубертантных подростков не найти никакой управы, пока они разделены, суд наконец принимает единственное рассудительное решение – отправить парней мирно существовать под одну крышу.
бён ликует. в их комнате с мансардной крышей особенно холодно – пока с первого этажа прогреется печью, можно нехило продрогнуть – потому он вновь по старой привычке, закутавшись преждевременно в одеяло, прыгает в чужую кровать. накрывает с головой обоих и тычется носом между лопаток, вдыхая родной запах имбирного печенья и заснеженной хвои. и только когда лу наконец оборачивается, чуть соскальзывая на подушке, чтобы оказаться глазами на одном уровне и заискивающе заглянуть, бён улыбается так спокойно и тихо. прикрывает глаза и лишь шепчет «я всё придумал».
«я всё придумал» – и бэкхён носится месяц за месяцем с кучей бумаг. «я всё придумал» – миллиарды государственных организаций, триллионы подписей и ещё вдвое больше вопросов. «я всё придумал» – и потрепанные нервы, споры, вымотанность. сжатые до эмалевого скрежета зубы. проходит немало времени, прежде чем бён получает в руки заветную папку. его пальцы немного дрожат, а сердце совсем притихло в груди. запрокидывая голову вверх и выпуская струйку дыма в безоблачный аквамарин, он вслушивается в бесконечный поток уведомлений из мессенджера на телефоне. наверняка это лу – кидает кучу странных смайлов и стикеров в ответ на сообщение бэкхёна о том, что всё получилось. отныне они сами себе хозяева.
– можешь называть меня «папочка» :DDD
– придурок))
бён непривычно молчалив. ни о чем другом в мире он не знает так ничтожно мало, как о себе. всю жизнь ему было так жаль. жаль тех людей, которые не умеют насладиться моментом, не могут остепениться и ценить то, что есть. людей, которым всегда всего мало. возвращаясь домой из университета, нагруженный мелкой работенкой извне и сталкивающийся со скопом бытовых забот внутри, Уайлдер думает лишь о том, как всё ему осточертело. место и люди, учеба – благо осталось совсем немного до окончания, нудная работа и ни одного шага, ни влево, ни вправо. мысль о том, что все эти годы они с лу жили душа в душу – наконец вместе, наконец рядом – теперь слабое успокоение. ведь бэкхён – лишь застывшее вековое древо. стоя на одном месте, оно всё стремится ввысь, к свету, но корни его всё глубже впиваются в землю, вниз, в глубинный мрак. прямо к таящемуся злу.
бён – февральский лёд под ногами.
под шинами свистит мокрый асфальт, рассекаемый блеклым грязно-желтым лунным светом. на заднем сидении набитый доверху портфель, телефон и рассыпавшиеся из пачки сигареты с двумя зажигалками, одна из которых давно не горит. в горле ком из последних ссор и обид, по радио – традиционное ночное интервью и голос с приятной, домашней хрипотцой от пожилого ведущего. последнее, что он оставляет от себя в городе – яблочная жвачка, выплюнутая в окно автомобиля. и брошенный лу, которого утром вместо тарелки с завтраком встретит мятый клочок бумаги с парой слов на прощание. херовые гены не пропьёшь, только, на жалость, бэкхён об этом не думает.
«…на днях засиделся в редакции, рылся в архивах. в 2009-ом году в больнице недалеко от моего дома работал врач. изнасиловал более 100 своих пациентов. пиздец, прикинь. ты бы знал, сколько тут всего. вообще криповый город всецело – здесь в каждом городе какой-то лютый детектив. подумываю переехать в токио. по последним данным, он признан самым опасным городишкой.
бб».
на слова «с любовью» не хватает и времени. по крайней мере, бён сам придумывает себе такие отмазки, снова наспех выводя своё имя и небрежно подклеивая нужные марки прямо на открытку – в конверт он их теперь тоже не запаковывает. слишком много дел.
всё слишком
после многочисленных скитаний ему удаётся устаканиться в одной небольшой, но поистине амбициозной редакции. неплохое портфолио из статей, очерков, эссе и просто личных рассказов – долгие студенческие годы не прошли даром, а также любительские фотоснимки – и бэкхён успешно минует должность «принеси да подай». у него крохотный, заваленный различным старым барахлом кабинет. раздолбанные, никому не нужные печатные машинки, один фотоаппарат модели пятилетней давности, на удивление новый компьютер и мир, полный секретов, достойных огласки.
ему всегда было по душе работать в одиночестве. в этом, казалось, свой шарм – лезть в каждую щель, в случае чего подвергая опасности лишь себя одного. новоиспеченные коллеги уяснили это сразу, но не гвенда. по ней было видно сразу – эти её пышные юбки ядреных цветов, надетые совершенно не в тему к какой-нибудь футболке с портретом тарантино, меркьюри или излюбленного ею джейсона вурхиза. хаотичные каштановые пряди, подобранные деревянными палочками – словно из дешевого сушейного ресторана, и эта её тёмно-фиолетовая помада на пухлых губах. она вся выглядела одним сплошным смерчем, что вобрал в себя всё, что плохо лежало на этой планете. увы, бёну это и нравилось.
– что за имя такое убогое, гвенда? тебе сколько, 104?
– а тебя назвали в честь дряхлого жирного мопса старухи-соседки?
гвенда была старше на два года. казалось, весь мир крутится вокруг неё одной, но на деле это она крутилась вокруг всего мира. стала ли она другом или кем-то большим – сложно сказать, к счастью, никто из них об этом не задумывался. зато она была отличным напарником и писала чумовые статьи. – когда-нибудь, – говорила она, – когда-нибудь мы с тобой станем мировыми людьми, бён. нам главное вовремя понять, в какой момент надо бы свернуть. знаешь, нужно быть ещё внимательнее, я думаю. а то так его и проебем в этой кофейне. момент, в смысле. и хватит уже жрать, свинья ты ненасытная, поехали к этой кошатнице больной с трентон плейс. господи, надеюсь, я такой никогда не стану, ты только представь, двадцать восемь котов в доме. прикидываю, какая там вонь.
«в этом месяце дохренища работы, кругом одни несчастные случаи (такие ли они несчастные?). но в целом всё ok. надеюсь, ты в порядке.
бб.»
букв остаётся всё меньше. они не складываются в слова там, где это действительно нужно, и остаются порой забытыми на долгие недели среди немалого количества старых газет, листовок и свежих статей с перечёркнутыми красным абзацами. иногда бэкхён находит теперь уже редкие, повторяющиеся картинкой открытки на рабочем месте и, смахнув с них пыль или покривившись на пятно от пролитого некогда кофе, закидывает их на бегу в почтовый ящик, на некоторые запамятовав приклеить марки. в городке, над которым день ото дня сгущаются тучи, они – забытыми и неважными – так и останутся. но бён – уже нет.
когда редакция отказывает ему в рвении, когда говорит «это не в нашей компетенции», когда ссылается на деньги, опасность, ответственность и прочее, что могут ещё придумать люди, живущие в страхе от всего, бэкхён наконец понимает – вот он, тот поворот, который нельзя проебать.
спустя неделю последним вечером он и гвенда одни в целом мире – пьяноватые на берегу, развалившиеся прямо на неостывшем асфальте в свете желтой и белой фар бэкхёновской машины. женская рука скользит в карман его джинс и, задержавшись там ненадолго, выуживает ключи с брелоком-лосём, чьи ноги забавно болтаются на шарнирах и позволяют поставить его так, будто зверь отдаёт поклон. – позаботься о ней, – с насмешкой выдает бён, прикрывая глаза и вытягивая руку в попытке коснуться колеса тачки. гвен шутливо отдаёт честь в никуда. – вот оно как, да. забавно-то вышло. всё, о чём я мечтала, ну и то, что хотели разделить мы на двоих, помнишь? карьера безбашенных стрингеров, бабки, мир, всё это.. оно, оказывается, только для тебя. знаешь, бэкхён, я надеюсь только на то, что ты вернёшься забрать свою эту развалюху, иначе я её продам за три бакса местным бомжам. так что.. не сдохни там, ладно?
на плечах набитый рюкзак. сигареты в заднем кармане и две зажигалки, одна из которых – та самая – давно не работает. наличные, телефон, на заставку которого гвенда умудрилась втихаря поставить совместное дебильное селфи с тупыми рожами в надежде на то, что в самолёте бэкхён улыбнётся. объятие и молчаливый хлопок от неё по плечу.
– эй, бён!
– м?
– ты хороший человек, – врёт гвенда, отступая к выходу спиной.
– я знаю, – врёт бэкхён, салютуя двумя пальцами от виска ей вдогонку.
бён – крики чаек над кораблём старика лотмана, что каждый месяц исправно везёт груз, чтобы потом обходными путями направить его прямиком в конго.
запах соли давно пропитал одежду и кожу. после того, как морская болезнь отступила, курить стало значительно приятнее. особенно по вечерам. когда бесконечная вода глотает закатное солнце, что нехотя размазывается по поверхности масляной киноварью. бён делает глоток холодного пива и зажимает следом фильтр в зубах, прокручивая в руке мятую открытку с видом на порт с высоты птичьего полёта.
«в игры играли всегда и нужно быть лучшим. правила везде одни».
картонка без марок, без «с любовью» и даже без подписи. лёгким взмахом руки улетает вслед чайкам, вертляво кружась и, спустя мгновение, канув в тёмные воды.
ещё до восхождения на борт бэкхён присоединяется к группе волонтёров – независимой медицинской организации, которая берёт под своё крыло и журналистов, олицетворяющих крохотную надежду на то, что когда-нибудь собранный ими материал будет услышан.
дети войны, о которых давно позабыл весь мир. конго предстаёт багряными красками с оттенками грязи, пороха, страха и нищеты. маленькую йакату не поднимается язык назвать деревушкой – скорее импровизированный лагерь для беженцев, что пытаются найти хоть клочок земли среди кромешного ада, где их не затронет война и насилие. бэкхён, стиснув зубы и держа палец на кнопке спуска затвора, тихо ступает по влажному прибрежному песку босыми ступнями. его предупреждали о том, что природа здесь опасна и беспощадна, мелкая тварь укусит тебя за голую лодыжку – и не заметишь, но через несколько дней ни один врач не спасёт тебя, выгоришь падшим угольком. но бёну стыдно. стыдно идти к этим людям в своих отличных, удобных кроссах saucony, пусть и заметно стоптанных и избитых. рюкзак сброшен прямо у буса, где волонтёры потихоньку разбирают провизию и готовятся к неделям проживания здесь. если всё пройдёт хорошо, их никто не убьёт и на этот раз.
в шатких лачугах не всем хватает места. или, может, у кого-то просто нет сил на постройку собственного крова. присаживаясь на корточки, бэкхён наводит фотоаппарат на мужчину, что этим кровавым рассветом всё ещё спит прямо на песке около одного из едва ли не соломенных домов, укрывшись только лишь москитной сеткой. на заднем плане показывается омерзительный китоглав, и бёну кажется, что эта уродливая птица теперь тоже рыскает здесь подобно стервятнику, выжидая, пока грудная клетка человека перестанет вздыматься и тот обретёт статус падали.
когда дневное пекло лавой стекает с макушки, а буквы в огромной тетради начинают плыть перед глазами, бэкхён лениво переползает под тенистый навес из кроны деревьев, что смыкаются над руслом реки. липкая жаркая влага ползёт с бровей под теперь уже заметные круги под глазами, и бён улыбается худощавой улыбкой сухих губ. старик – словно выходец из Освенцима – всегда замечает это. день ото дня он скромно подсаживается рядом и долго смотрит вдаль, будто ему ничего и не нужно. а после всегда представляется, протягивая руку. бэкхён знает о нём только то, что, кажется, зовут его нтанда, если он верно разбирает беглые буквы из беззубого рта. остальное не так уж и важно, ведь языковой барьер между ними стирается, стоит только достать пачку сигарет. сегодня – последняя. взболтнув в пустой пачке одинокую табачную палочку, бён протягивает её старику, но тот жестами объясняет – «кури первым, оставь мне немного». а затем касается сморщенной ладонью своей груди и глубоко вдыхает, чтобы после заключить в хватку своих двух бледную руку бэкхёна и пристально посмотреть в глаза, кивнув. бёну кажется, что он говорит ему – «ты хороший человек» – и будто не врёт. в ответ на немой посыл – лишь та же улыбка и пожимание плечами. «я не знаю» – без слов говорит ему бён и будто не врёт. подкуривает оставшейся спичкой, откидывая пустой коробок, и думает лишь о том, что про нтанду он тоже обязательно напишет в своей статье.
беглые, в грязных лохмотьях, люди бегут из южного киву, таща на спинах детей, а в руках свои мелкие пожитки. кто-то ведёт за собой скот, от которого остались лишь кости, обтянутые кожей. коровы валятся с ног и гибнут на пути конголезцев, переступающих через животных так, словно это выброшенная вышедшей из берегов рекою коряга. бэкхён видит через строки на пожелтевшей бумаге, через объектив своего фотоаппарата – к жизни здесь иное отношение. им смерть куда ближе.
где-то между кюбюлю и йакатой в местечке, у которого нет даже названия среди местного населения, бён корчит смешные гримасы девчонке лет пяти отроду, что приходит за ним каждое утро, стоит только первым стрункам золота показаться из-за полосы горизонта. сегодня, в последний день, она держит его за руку, а он позволяет ей вести себя туда, куда заблагорассудится. сжимая покрепче её маленькую, контрастирующую с его кожей ладошку, бэкхён показывает язык, прищуривая один глаз и вглядываясь вторым в окошко камеры. её шоколадные глаза, теперь суженные, лучатся заревом, пока она заливается самым искренним хохотом во вселенной. бён щекочет одним пальцем её ручонку и делает фото. на нём счастливый ребёнок, по-обезьяньи забавно цепляющийся за его вытянутую пятерню, на фоне величественной реки конго, по которой в один и тот же момент, воедино слившись с детским смехом, плывёт мёртвое тело.
по возвращению бён сразу же связывается с гвендой и поселяется в её однушке на целый месяц для совместной работы над статьёй, подкрепляя её фотографиями. выпотрошенный как свежая рыбина и в то же время набитый болью, блаженством и осознанностью, бэкхён в конечном итоге делает выбор в пользу одного из малотиражных, но знаменитых в штатах журнала и продаёт материал за крупную сумму.
гвенда постукивает по капоту его старой машины бутылкой джина и вслед подкидывает ключи. – лося я оставила себе. так, на всякий случай, на память. ты ж рано или поздно опять смоешься, – бён лишь опускает глаза, выдавая невесомый смешок, а после откидывается на капот, закидывая руки за голову. – скажи, бён. зачем ты пережил это? я всё думала и.. неужели тебе правда были небезразличны все эти люди, эта война? или ты гнался за материалом? признайся хотя бы себе, – бэкхён делает глоток хвойного напитка и остаётся молчать, пока гвенда не принимается за рассказы о том, что на его старом месте работы чёртов переполох в который раз за месяц.
движет ли бёном азарт или что-то глубиннее, когда он даёт себе полную волю ввязываться отныне во всё, что тихим шёпотом прохожих на людных авеню или бродяг в задрипанных закоулках меж подвальных притонов касается его слуха. это подогревает, давит на закоулки памяти, в которых давно мечется мысль о едва ли не главной цели. всё это время он помнил. откладывал в ящик. тащил на плечах этот ноющий груз, приговаривая себе – если не потом, то когда? кажется, «потом» наконец наступило. пора было бы узнать правду, и бён снова рвёт когти.
все ниточки, которые бён тщательно и муторно распутывал и пытался свести их хоть к какой-то отправной точке на поиски отца, снова смотались в тугой клубок. быть может, если бы не время, проведенное в другой стране, подарившее ему не только недюжинный опыт, но и внушительную коробку, доверху набитую энтузиазмом, он так и кинул бы всю эту затею, пообещав себе вернуться к ней через год, сперва отдохнув.
тяжелый вдох и неспешный выдох. голова опускается на стол, лбом – прямо в папки и записи из архивов. что-то вертится на языке, что-то витает будто бы в воздухе, совсем рядом, дразняще, но неуловимо. и тот факт, что бён не может поймать эту хренову бабочку ловко в сачок и, пригвоздив её к пенопласту, разглядеть под лупой каждый штришок и пылинку на её тонких поломанных крылышках, его бесит. бэкхён узнает лишь малую крупицу о криминальных делах, но никаких не может понять, существует ли по сей день подобная организация, о которой вскользь упоминается где-то в каких-то обрывках старых дел и в процессах которой, кажется, мог бы быть замешан его отец. и если она существует, то как в неё попасть? так проходит каждый будний день, и тем более такими же выходят и выходные до той поры, пока бён не улыбается фортуна, поворачивая его нос прямо в сторону золотой жилы.
– эй, бэкхён! о-о-о господи, твою-то мать, сколько лет! ты что, не узнал? моуи. мы же учились вместе, алло, голова твоя больная. ага, времени прошло пиздец, согласен. ты тоже изменился. ахах, нет, из продажи косяков малолеткам я уже «вырос». тут есть дело получше.. ну, знаешь. рыба покрупнее, как говорится. но всё равно не то. говорят, всё лучшее забрала себе мейо-стрит, хах. так что довольствуемся тем, что осталось.
спустя полтора месяца в одном из второсортных пабов на мейо-стрит жутко душно и дымно. бён давно здесь сидит, и пачка сигарет, которую он открыл, как только сел за стойку, уже подходит к концу. его пылкость и жадные звериные взгляды на окружающих не играют на руку от слова совсем, когда рядом подсаживается незнакомец. бэкхён чувствует, как разит от него смесью коньяка и хорошего табака со странным дынным привкусом, а ещё приторной химией и порошком, хоть одежда и выглядит так, будто нарочито помята и слегка запылена. – кого-то ждёшь? – не поворачивая головы, устремив взор на многочисленные склянки за спиной бармена, хрипит мужчина, и бён невольно вздрагивает, стушевавшись и растеряв на мгновение всю свою привычную смелость и дерзость. следом – насмешка на губах и почти уверенный короткий хохот. бэкхён взбалтывает ром в бокале, постукивая подтаявшим льдом по стенкам и, прищурившись, затягивается последней тяжкой. – нет, извини, я не по этой части, – когда в таких местах начинает попахивать жареным, бёну хватает мозгов, чтобы скользнуть тенью к выходу и испариться так, будто его никогда и не было. сейчас он тушит бычок в пепельнице, размазывая пепел с усердием по дну, и, подхватив пачку со стойки, спрыгивает со стула. – но могу подсказать – вон в углу слева по курсу паренёк давно прозябает в одиночестве, думаю, ему понравится твое предложение.
– не мешай мне, сынок, и вали к мамочке под крылышко, пока тебе здесь не надели мешок на голову, – бён пыхтит как загнанная пожилая псина, вжимаемый в стену и яро пытающийся оттолкнуть крупногабаритного мужика. и правильным, наверное, было бы перепугаться, отпустить его крепко сжимаемую за секунду до куртку, от которой тоже воняет химчисткой, и поднять руки вверх, сдавшись. и никогда больше не всовывать свой длинный нос в местные царские перевороты «больших дядечек». но он скалит зубы, щетинится, и глухо, глотая ртом воздух, выцеживает: – чёрта с два, придурок. у меня здесь тоже свои дела.
бэкхён – полезная марионетка. по крайней мере так считает юнги – этот сраный коп, у которого в криминальной ячейке этого города какие-то свои личные счеты. догадливости бёну не занимать, и пусть юнги о своей настоящей личине никогда и не говорит, спустя время это начинает проскальзывать, что для цепкого глаза не остаётся призрачным мимолетным видением. бэкхён не знает, как давно этот неотесанный полицай крутится в мире, полным подпольщины и нелегала, но раз он так многому учит его – даже местному сленгу – и в конечном итоге втягивает мальчишку в компанию преступных баронов, значит, его мнение уже имеет какой-то вес. значит, времени потрачено немало.
для местных он – мальчик на побегушках, отличившийся своей исполнительностью и послушанием и «дослужившийся» до повышения. к тому времени бён раскапывает информацию не только о своём отце, но и собирает огромное количество материала о подпольной деятельности, но даже это не удивляет и тем более не страшит его настолько, как то, что видит он своими собственными глазами спустя время. смерть. он видел её и не раз – будучи простым мелким журналистом, где разъезжал на места преступлений. смотрел на повешенных, на тех, кто раскромсал себе в ванной вены, романтично обставив себя свечами и прочей лабудой. фотографировал размазанные по асфальту и капоту разбитой машины мозги. выходил из запечатываемых дверей квартир, даже не прижимая к лицу рукав куртки, где по нескольку недель гнили трупы свалившихся в инфаркте никому не нужных, беспомощных старух и стариков. бэкхён видел смерть голодающих, которых спускали на драном плоту в конго, отправляя в последний путь по близлежащей реке. видел борющихся и нападающих, целящихся друг другу в лбы беженцев. но ни что из этого не могло сравниться с убийством обычных людей, живущих, казалось бы, в мире и спокойствии. бессмысленно, беспощадно.
– избавься от него, – становится точкой X, и бён судорожно сглатывает, трясущимися руками цепляясь за руль, пока на заднем сидении с мешком на голове барахтается парнишка приблизительно того же возраста. на кресле сбоку мирно лежит заряженный пистолет, и ладони зудят от склизкой, обволакивающей паники. бэкхён останавливается в лесу, выбрасывает пацана из автомобиля, освободив от пут, и тихо шепчет, глядя в испуганные огромные блюдца: – беги. прошу.
бён – коробок спичек на пороховой бочке.
многие охотники, упивающиеся собственной жестокостью и режимом, убивают своих же собак, что упускают дичь. бэкхён знает лишь одно – такую собаку как он точно никто не пожалеет. ногой по газам в тот же день – он просто устал, ему нужно к лу. он всего лишь хочет домой, в пусан, где опасность перестанет лизать ему пятки, и он сможет наконец-то спокойно вдохнуть. и потом разобраться.
ведь правила везде одни?