got me running into circles around you ≠ i'm losing my balance--------------------------------------------well pardon my manners but ♯ you turns me to a savage

[indent]После быстротечного и порывистого прыжка в угольно-чёрную, цвета вороньего крыла, пропасть наступает кромешная тишина. Пустая, нелепая и напоминающая всё больше вакуум, словно невзгоды обрушились разом, ударив по голове и выстрелив прямо рядом с перепонками, стремительно оглушая. Твоё тело непослушное, онемевшее, в раз оцепенело, молчит и не разговаривает с тобой. Руки, ноги, всё вместе окутали путами смирительной рубашки чистые, морозные простыни воды. Ты плещешься в ней, не в силах шелохнуться, как мёртвая звёздочка на небе, из последних сил, только внизу. В тщетной попытке делаешь хотя бы один рывок, бьёшься рыбой, натыкаясь на толстую корку льда, получая ушибы и не сдвигаясь ни на миллиметр. Гробовое безмолвие и безмятежность затекает в уши, в рот прямо до самых лёгких, наполняя твои диафрагмы жидкостью флегматичного отчаяния. Вокруг тебя только глухая умиротворённость, твои ореховые с изумрудными вкраплениями зрачки неожиданно отражают пасмурное тёмно-синее море. Ты судорожно пытаешься дышать, искать выход из этой стихии. Сон, ещё один из твоей картотеки слайдов. Примерно те же эмоции у тебя вызывал первый опыт плавания, который преподнёс твой отец. В вашей семье не приобретались никакие спасательные нарукавники, надувные круги с детскими рисунками и уж тем более длинные матрасы, как отсутствовали любые уроки. Тебе было всего лишь пять лет, когда однажды ты со своим отцом поехал на озеро. Вы гуляли вдоль берега, бросали камешки, папа показывал фокус, как далеко он может его закинуть, а главное магическим образом минерал касался несколько раз поверхности, пролетая своё расстояние. Неожиданный сильный ливень застал вас врасплох, папа взял тебя за руку, чтобы вы смогли убежать и спрятаться от него. Спешили так быстро, что падающие капли, разбивающие лицо, отскакивали градом под ноги, напоминая крошечные застывшие слёзы. Отец в тот момент резко подхватил тебя, а ты думал, что сделал это для того, чтобы ускориться ещё больше. Но вместо курса направления к близстоящему домику, дабы скрыться от непогоды, он забежал в озёрные воды. Твои ноги безжалостно раздирает, тут же касаясь, ледяная рябь волны. Ты удивлённо и озадаченно смотришь на своего папу, хочешь спросить «за что, почему», но не успеваешь. Тебя накрывает торфяная чернота. Последнее, что ты видишь – те самые ореховые глаза с изумрудными вкраплениями, полные спокойствия и уверенности, когда твои приобретают тёмно-синий оттенок. Отец всего лишь бросил своего сына в бурлящую воду, в которую тут же продолжали вонзаться, как выпущенные острые во врага, пики. Ты распадаешься, как те самые холодные дождевые капли. Не понимаешь, что происходит, то тянешься ко дну, словно с привязанным якорем, то выплываешь наружу, тебя накрывает очередная зыбь прилива с головой, и ты опять захлёбываешься. Отцовское «плыви» вибрирует в мозге, гудит, как пожарная сирена, пока ты беспомощно барахтаешься в воде. Ты не помнишь, как научился плавать, но отчётливо знаешь, насколько интенсивно утопал до этого. Как сейчас, тонешь и вязнешь. Только в твоём сне помимо озера, тебя хватает дилер, которого ты убил, забирая подкормку с собой. Ты распахиваешь глаза и осознаёшь, что только что связались воедино два убийства. Твоё и его.

[indent]Понимаешь, что нечаянно задремал на работе, пытаешься окончательно проснуться и разлепить веки. По вискам бьёт мигрень. Покидаешь свой стол, резко отодвигая стул, заставляя его грохнуться на пол. Whatever. Тебе нужно раскачаться перед важным разговором. Кофе уже не помогает, поэтому ты прибегаешь к другому средству – таблеткам. Знакомый врач втайне как-то выписал их для поддержания энергии и восстановлении сил после ранения. Если раньше тебе приходилось глушить лекарство от бессонницы, чтобы уснуть, то теперь наоборот издеваешься над организмом, дабы не сомкнуть глаз. Ты знаешь, как это пагубно влияет на твою персону, особенно после того случая, когда один из дилеров на задании пырнул в тебя ножом, полоснув, словно делая аппендэктомию, причём старым способом, а не прибегая к лапароскопии. Тебе пришлось набить там татуировку, чтобы не было заметно шрама, иначе это вызовет ряд вопросов, ведь  ты не лежал в больнице, а доверился рукам опытного бывшего хирурга, что работал на дилеров вместе с тобой. Об этом не знает абсолютно никто, ведь если расскажешь – оставшуюся семью придушат на раз-два. Уже прошло много времени с тех пор, это вообще случилось в прошлом году, но ты помнишь каждую мелочь. То, какого цвета были занавески, ведь это единственное, что тебя раздражало, держа на плаву – жёлтые. То, как никто не помог тебе, когда ты, лежа в луже собственной крови в том доме, пытался доползти до телефона, ведь твой пейджер та банда взяла с собой. То, как твой якобы друг Марк [ещё один торчок] успел почти в самый последний момент перед отключкой. Ты потом избил его, потому что ненавидишь всех, кто связан с наркотиками, клеветал твою сестру Эс, тем или иным образом. Ах да, кое-что забыл. Настоящий врач, в настоящей больнице, с настоящей лицензией после смерти вашей с Элоди сестры выписал тебе витамины от чрезмерной неконтролируемой вспыльчивости и агрессии. Вот только ты их не употреблял никогда, первым делом высыпав в унитаз весь тюбик, заполнив его тик-таком. Пилюли были такие же продолговатые, маленькие и белые. Для вида пришлось идти на крайние меры, ведь департамент шерифа узнал и об этой твоей проблеме, прописав в личном деле, что именно должен употреблять. У тебя не осталось выбора. Ты играл каждый день свою роль, изображая прежнюю сдержанность. Сигареты помогали, но эффект пропадал слишком быстро.

[indent]Твоя жизнь уже начала круто меняться. Задание, на которое тебя отправило твоё начальство, преподнесло встречу с сестрой, которую давно не видел и избегал из-за того, что вы не могли смотреть друг на друга после смерти Эс. Именно тогда Элоди впервые ночевала дома после того, как долго избегала твоего общества. Тебе было неприятно, но ты каждый раз мирился с этим и делал так, как она хотела. Ведь семья – это главное, ведь семья – всегда на первом месте, а желание семьи или наоборот отсутствие – прежде всего, значат всё. То столкновение позволило вам открыть самые страшные секреты: боссы сестры, что теперь хотели убить всех членов семьи Кларк, работа под прикрытием, рассказ о твоём ночном приключении, у которого нет будущего, ведь любишь другого и теперь жалеешь, что не остался в тот день дома. Ты чувствуешь вину за содеянное перед Освальдом, и хочешь перед ним извиниться, не объясняя причины. Ему не стоит об этом знать. Пусть ты и сделал это из-за того, что злился на него. Простое «прости» без вопросов и оснований. Они не нужны. Простое «прости» за всю жизнь, которую вам удалось уже прожить. Зато тебе всё равно на другую сторону, [как там его? Айзек Хемлиш? запомнишь на самом деле на всю жизнь] у него положение намного хуже. Он по-настоящему изменил и не просто «другу», парню, а мужу. Почему-то от этого твоё настроение улучшается. Ты не понимаешь, как можно вообще переспать с обычным незнакомцем, когда любишь так, что хочется выкрикивать его имя, делясь им с другим? Тебе пришлось запомнить, оно отложилось в одном из уголков памяти. Хотя нет. Ты прекрасно понимаешь. Только твой любимый человек всегда отвергал твою любовь, избегал и оставлял тебя ни с чем. Поэтому ты отвлёк себя, продолжая думать об Оззи, представлять Оззи и будто чувствовать, что это был Оззи. Наверное, уже сошёл с ума, только бы понять – от недосыпа, таблеток, кофе или всего вместе? Ты снова переключаешься на ещё одну проблему с той самой вечеринки у Моники, где вы с Элоди нашли дилера. Деньги. Спрятанный клад в Лейкбери, который украла ваша сестра Эс. Огромная сумма, что сейчас наверняка зарыта в непонятном месте. Ты уже знаешь, куда бы её дел и кому отнёс, если бы нашёл. Причём этот человек по воле случая сейчас находится в камере. Если бы было можно, то доверил ему жизнь.

[indent]Ты слышал, что шериф явно не доволен вердиктом и присланным из администрации правления мэра уведомления – не виновен, освободить завтра. Узнав об этом первым, меняешься сменой с коллегой, умоляя сестру подменить тебя [она даже не успевает сразу согласиться, как возразить] и остаться с детьми. Именно с детьми. С недавних пор ты стал отцом по бумагам. Ты ещё не успел, как следует привыкнуть к тому, что теперь значишься, как новоиспечённый папашка. Это с одной стороны странно, хотя Энитан одно время, будучи совсем мелким, называл тебя исключительно так. Ты даже был не против, наоборот, за. На сегодня у тебя уготовлена важная миссия – рассказать Освальду всё. Ну, или почти всё. По крайней мере, самые важные вещи, без которых сам не выпустишь его из камеры. Именно поэтому ты здесь, пытаешься, как можешь бороться с ужасным желанием снова перенестись в царство видений. Тебе хочется дождаться, пока основная толпа не покинет здание, чтобы спокойно уйти в тюремную часть. Тем более ты сам изъявил желание вырваться в полицейскую надзирательную дружину. Ты держишь руку на пульсе, как какой-то мнимый ангел-хранитель следишь за тем, чтобы у Освальда было необходимое. Пускай, над твоими требованиями порой смеются. Это тюрьма, а не курорт. Так что многое ускользает из твоих рук, возвращаясь в привычку на круги своя. Одно ты знаешь точно – в тюрьме даже с удобствами по высшему разряду никогда не будет уютно. Какие бы прекрасные условия не были обеспечены. Поэтому тебе страшно от вашей предстоящей встречи. Но ты должен рискнуть, ведь помимо новости об его скорейшем освобождении, у тебя для него есть кое-что ещё.

[indent]Решительно покидаешь рабочее место, чтобы отправится в тот самый последний пункт назначения этого дня. Ты ни капли не расслаблен, весь на нервах и иголках, взвинчен, словно расшатанная гайка в полу, которую никак не прикрутят отвёрткой обратно. Тебе приходится улыбаться услужливо с конвоем, пока они не проверяют тебя на пронесение наркотиков [серьёзно? да ты ими пропитан, лошпеды], не_табельного оружия и колких предметов. Ты прячешь оскал фантасмагоричной гиены на лице, когда кто-то из них говорит про острую штучку. Одна у тебя есть, но демонстрировать её, конечно, не будешь. Из-за всколыхнувшего сумбура хочется снова кому-нибудь врезать. Потому что эти церберы, бдящие клетки, как зеницу ока, делают всё лениво, медленно, чинно, мирно, будто как бриташки присёрбывают свой чай, оттопырив мизинец. Тебе не терпится попасть к Оззи, в такой день, поэтому ты цыкаешь и лихорадочно теребишь ключи, вместе с наручниками, похлопывая себя по глоку. Не посещал его камеру специально, потому что боялся увидеться с ним, лишь помогал улаживать вопросы, чтобы твоего малыша [хорошо, ладно, ты в порядке, нет] из детства выпустили. Тебе было тупо некогда, но вместо этого твои люди сообщали, как он. Хуёво. Ты подтвердил его алиби, нажив себе дофига врагов, которые были раньше приятелями и даже угощали тебя элитными сигарами. Один из твоих знакомых теперь разочарованно смотрит и качает головой с заплывшим глазом. Ты врезал ему за Освальда, потому что никто никогда не смеет называть его убийцей, ублюдки грёбанные. А этот мудак именно так выразился в компании других полицаев, когда отправлял очередной пончик в своё смеющийся рот. Тебе не составило труда вмочить ему по первое число на глазах у всех, засунув при этом кусок поперёк горла. Приятного аппетита, мразь. Ты получил выговор от шерифа и помощника, получив сверху дополнительно труд на общих работах за мелкое хулиганство. Бешенный и злой. Сжимаешь крепче кулаки и щеришься, когда тебе наконец-то разрешают пройти в общий холл с клетками, где мечутся тигры, но один остроумный сотрудник преграждает дорогу на твоём пути, решив поиграть, видимо. Окидываешь его беспристрастным взглядом, расплываясь в самой ядовитой улыбке. — Съебал в сторону, а то расскажу, как ты со своей собакой развлекаешься, — уже готов нанести удар, но воспоминание о дочери и сестре, которая теперь общается с тобой, гасят яростное цунами. Ты теперь должен вести себя прилично, хотя бы ради семьи. Тебе даже в аптеке подарили успокаивающие пластинки, когда покупал недостающие лекарства для своей аптечки в машину. Псих – слышишь довольно часто, даже Элоди в вашу встречу после смерти Эсме просила назвать причины твоей неконтролируемой баталии. Слишком велик список, поэтому ещё тогда делишься самыми важными пунктами.

[indent]Ты оказываешься рядом с его камерой и чувствуешь, как рвутся очередные нервные клетки. Закипевшее бешенство ярости ранее тут же испаряется, как алкоголь при готовке, здесь слишком темно, ваши портреты и профили захвачены мглой. Твой взгляд касается лица Оззи и тебя прошибает электрический вольтран отчаяния. Ты не хочешь, чтобы он вдруг увидел, как тебе его жалко, поэтому тут же смахиваешь эту эмоцию со своего лица, что охватило пламенем. Крадёшься, как малограммный кот, вкрадчиво и осторожно, подходя ближе к решётке, что разделяет вас. Хватаешься за прутья пальцами, не в силах устоять на ногах. Тебе дали ключи от его камеры, но вместо этого ты понимаешь, что не готов пересилить себя, чтобы зайти к нему внутрь, не зная чего ожидать. Шатает из стороны в сторону, не помнишь, когда вообще ел в последний раз, только кофе и сигареты. Поэтому ты начинаешь спускаться вниз, преклоняясь перед ним на колени. — Освальд, — словно сообщаешь о своём появлении, привлекая внимание, не спрашиваешь вопросы в духе «как ты? что нового?», ибо это настолько глупо и не уместно, что беззвучно замираешь. Тянешь руку навстречу ему, просовывая между стальными струнами камеры. Тебе хватает пары мгновений, чтобы принять решение и всё окончательно разбомбить, взорвать, как террорист. Вскакиваешь с пола, звенишь отмычкой, чуть ли не разрывая замок, ругаясь последними словами. Раскрываешь створку клетки со скрипом и шумом, переступая через порог внутрь, и приземляешься рядом, тут же обнимая, привлекая к себе…эм «друга».  Твоё сердце разрывается от скорби, ты, наверное, делаешь ему больно, сжимая сильнее, ближе к себе, лишь тепло его тела рядом, которое совсем не тёплое, а такое же ледяное, как то самое море, как вода из твоего сна. — Нет, я не отпущу тебя. Больше никогда. Нет, я не дам тебе уйти. Больше никогда, — зачем-то шепчешь это снова и снова. Вспоминая ваше взросление и общение, которое было похоже на перетягивание каната. Ты снимаешь с себя куртку и набрасываешь её на его плечи, обволакивая своими руками снова. — Тебя завтра освободят, Оззи. Уже завтра. А сегодня…я буду с тобой…, — всегда — …только не отталкивай меня, — обхватываешь его руки в свои ладони, пытаясь хоть как-то растереть и обогреть. Ты в который раз ругаешь себя, что не навещал Освальда, думая, что так надо, так будет правильней. Кто бы знал, какой сволочью себя за это ощущаешь. Твой…Брейден страдал и слишком осунулся. Ты мысленно даёшь себе пинка, что не принёс с собой ничего, вспоминая, что запрещено в последнюю ночь перед освобождением. Выйдет. Он выйдет. Совсем скоро. Осталось перетерпеть несколько часов. И ты будешь с ним, в надежде, что он не прогонит. В надежде, что ты снова не станешь его жутким кошмаром.

[indent]Ты всегда в жизни придерживался одной теории «нельзя сделать вывод о человеке без коммуникации». Наверное, из-за этого некоторые набивающиеся к тебе в друзья люди, которые неопровержимо предъявляли доказательства о других твоих знакомых, обвиняя их в чём-то предосудительном, получали достаточно резкий выпад. Нельзя наговаривать на людей, тем более за их спинами, ведь поступки могли показаться, а необязательно случаться по-настоящему. До последнего не верил на сто процентов практически никому [мужчинам так точно], пока не встретил Айзека. Ему почему-то доверял всегда подобострастно. Каждому слову, взгляду и действию. Сразу. И даже сейчас после всего случившегося продолжаешь верить. Видимо, это, как называют в обществе подобное понятие – стокгольмский синдром. Жаль, что вы не в Швеции, пестрота домов той страны так часто являлась тебе в набросках рисунков. Ты никогда не поддерживал своё окружение, когда они порой, обсуждая кого-то, начинали обрушивать на человека толстый слой грязи и недовольства. Если честно, ненавидел подобных личностей, что начинают шушукаться и распространять слухи со сплетнями, как вечный массовый спам в твоём почтовом ящике. Ты также старался отвести бурю в сторону, меняя тему. В духе – вроде бы отписался от рекламного проспекта, вежливо кликнув по кнопке и пройдя по ссылке, но он не отстаёт и на следующий день снова приходит, в двойном экземпляре. Прежде всего, чтобы узнать, какова другая сторона и что она из себя представляет, нужно хотя бы поверхностно выяснить о ней некоторые факты. Диалог – важная составляющая, без которой не бывает общения. К тому же ты всегда любил узнавать о ком-то чего-нибудь новое и никогда не кичился тем, что собеседник из другой группировки. Один из твоих друзей вообще был бездомный, бомж, ему каждое утро подавал пару центов по дороге в школу, делая его богаче, а он делился информацией из своей биографии. Тебе было очень грустно и больно, когда он умер, но ты продолжал традицию, только теперь откладывая свои накопления до поры до времени, пока не встретил похожего потерянного беднягу на улицах города. Жизнь порой преподносит нам богатства, но они не всегда выражаются именно в денежном эквиваленте. Ты хоть и любишь валюту, но другая твоя личность раньше довольствовалась иным благосостоянием – людьми. К тому же они иногда могут, не зная сами этого, преподнести волшебство, как например, новая знакомая своим возникновением. Пожалуй, стоит снова возродить эту традицию, раз вы с мужем кажется здесь явно надолго.

[indent] — Теперь-то уж точно!, — улыбаешься уголками губ, припоминая тут же места, которые вы недавно успели вскользь мимолётно удостоить вниманием. — По крайней мере, явно в двух мы определённо пересечёмся. Салон и универмаг, — делаешь себе пометку в который раз бывать там чаще. Особенно в первом, потому что во втором ты предпочитаешь брать то, что нужно, причём как можно быстрее и исчезать, выбегая со всех ног, ведь продовольственный магазин ассоциируется с подработкой и детьми. Тебе приходилось за всю свою хронологию судьбы довольно часто куда-нибудь устраиваться. Но уходил ты всегда сам, никто никогда не увольнял за плохое поведение или недопонимание. Скорее наоборот, тебя ценили за твою уж очень ярую любезность, хотя порой не отрицаешь, что грубил прохожим, срываясь. Но это случалось редко, к тому же ты тут же реабилитировался, всячески извиняясь и вымаливая возможность загладить свой промах всеми способами. Тебе просто надоедала каждодневная рутина, одно и то же дико нагнетает  – не для твоей персоны. Как люди привыкают к режиму работа-дом-работа и механизируют из себя живых роботов? Поэтому приехав в Лейкбери, сидя уже целую неделю дома в одиночестве, пока твой муж проводил будни за работой, ты уже заскучал и устроил разбор полётов. Для тебя стало открытием, что в «Vernal» успел так долго продержаться. Наверное, всё дело в том, что позволялось делать всё, что душе угодно, лишь бы ты приносил хоть какой-то доход. К тому же свободное время в этой глуши сподвигло тебя на создание новых идей. Ты снова начал шить, хотя пообещал себе, что никогда не притронешься больше к этому занятию. Все мы знаем о том, насколько порой не стоит зацикливаться, клятвенно зарекаться себе – не ронять то самое слово «никогда». Всегда проще забыть об этом обещании, чем помнить. К тому же, благодаря новоиспечённой знакомой, ты будто отвлёкся, что находишься в Лейкбери, а не в славном родном ЛА. Там, даже зная местоположение, ориентируясь по навигатору, своих друзей, можно и не встретится вовсе, а здесь, учитывая небольшое население потенциальность выше. Хотя отсутствие подобных девайсов, конечно, уменьшают вероятность, если вообще не сводят к нулю. Если в огромном мегаполисе ты зачастую специально следил за тем, чтобы не встретить кого-то, кого не хотел увидеть, то здесь придётся заранее придумывать несколько фраз или прятаться за стеллажами, прячась в общественных местах с нежелательными персонажами. Хотя у тебя таких пока не наблюдается. С каждым днём наоборот, клуб твоих приятелей разрастается, причём, на удивление там пока нет тех, кого бы ты стал избегать. Может, в этом городе отличительная особенность – здесь спрятались настоящие друзья, а не маски-шоу из ЛА?

[indent]Ты действительно знаешь, что общими усилиями в жизни можно добиться достаточно многого, а если оба настроены на волну «сбыточности», то обязательно результат не заставит себя долго томиться. По крайней мере, у тебя в памяти всплывает одно событие из прошлого, где в одном из волонтёрских движений помог вместе с остальными участниками осуществиться мечтам другим людям, играя в тайного Санту. Возможно, в этом городе тоже так заведено. И ты в таком случае уже знаешь, что преподнести, а подтасовку, перемешивание результатов кому именно никто и не заметит. К тому же, если в городе нет такой традиции, почему бы не стать тем новичком и не взять на себя ответственность в организации? — Не за что! Я всегда готов поддержать любезных  и вежливых людей, — подбираешь иной синоним к характеристике «хороший», потому что у всех есть свои отрицательные черты и хороших на самом деле не бывает. К тому же ты боишься ляпнуть чего-нибудь лишнего, дабы не спугнуть лишний раз своей беспечной порядочностью. А ты можешь. Тебя всегда переполняют отзывчивые эмоции, как только встречаешься с дружелюбностью. К тому же правило относиться к людям, как хотел бы, чтобы они отвечали тебе, никто не отменял. Хотя всегда не верил в его правдивость, но не терял надежду на взаимность. — Чудесно! А если это место связано с природой, подготовимся ещё тщательней!, — усмехаешься и тут же припоминаешь свой последний поход в лес на спор. Ты не любишь всё, что связано с подобными развлечениями, а особенно с фауной и флорой в целом. Так что тот день тоже не стал исключением, но нужно было держать марку среди друзей. Хотя никто в тот вечер и ночь не сомкнул глаз, потому что после страшилок, рассказанных у костра, тебе стало казаться, что за тобой навязчиво кто-то гонится и преследует. О насекомых и вечно кажущихся сползающих откуда-то сверху пауков ты вообще готов был в тот момент с частой периодичностью сообщать об этом своим голосом. С тех пор относишься достаточно категорично и настороженно к походам в такие дебри. Особенно никогда не поймёшь страсть своей матери касательно сбору грибов, ягод и поимке белки в кадр. Зачем всё это, если можно съездить в тот же зоопарк или накопить денег, махнув в Лондон, на крайний случай, там эта живность вообще свободно бегает по гравию.  В Лейкбери юному натуралисту, как твоя родительница сразу же понравилось, она бы, наверное, стала хозяйкой медной горы. Даже жалеешь, что не можешь сообщить ей всё это в директе инстаграма, отправляя многочисленные фото и видео обстановки.

[indent] — Они бы ещё уточнили насколько больших. У каждого же разные понятия о размере!, — не можешь удержаться, начиная шутить, соединяя указательный и большой пальцы, демонстрируя сначала мизерный круг, а затем, раскрывая его всё шире, увлекаясь настолько, что просто делаешь вид, взмахнув ладонью в пространстве, будто бы фигура вообще либо взорвалась, либо испарилась. На самом деле, когда вы с мужем только въехали в ваш дом, у вас на газоне и правда были какие-то отметки, но они скорее напоминали подобие колодца или даже долгоиграющего колодца. Словно там что-то было раньше, возможно находилось для красоты, а после кто-то решил убрать сей реквизит подальше от любопытных глаз. Вряд ли бы инопланетяне смогли пристроить свой корабль на таких участках, как задний двор дома, ведь даже судя по фильмам и книгам – он у них огромный. Хотя в некоторых играх и мультфильмах изображён очень компактный вид. Спорный вопрос, из-за которого можно пуститься в полемику с этими ребятами. — Шариковые? Я могу понять гелевые…но шариковые, — удивлённо вскидываешь брови и даже застываешь от услышанной информации. Обычные шариковые ручки наоборот всегда и везде используются в качестве сырья, как наиболее популярного средства. Гелевые реже, потому что из-за них порой размазываются чернила на листке бумаги при письме. Можно даже нечаянно испачкаться, если сильно надавить на грифель или переборщить с ним. — Чем же тогда писать? Карандашом? Хотя нет, своей кровью!, — тебя забавляет беседа, тут же припоминая, как обычно заключают сделки с дьяволом. Воспоминания о естественно протекающей в организме жидкости заставляет тебя вспомнить День Святого Валентина. Хочешь отвлечься, поэтому перемещаешь взгляд на кассу, где стоит специальная баночка, чтобы складывать многочисленные канцелярские принадлежности. Среди них — как раз в основном тот атрибут, который не рекомендуют покупать эти два мага из универмага. — Они бы точно здесь всё раскритиковали и посчитали меня внеземной личностью, — бормочешь про себя, покачав головой, и тут же поворачиваешься к девушке. —  Хотя…внеземной…да…это так, — пытаешься сохранить самообладание и в духе вельможи, волнообразно поигрываешь пальцами с кольцами, тут же начиная при этом смеяться снова. Видимо, за столько месяцев грусти, у тебя сейчас произошёл сбой и возник переизбыток. Эта характеристика тебе явно подходит, только слегка в другом контексте – с головой ты точно не находишь никогда общих тем для обсуждений и не дружишь. К тому же [возможно показалось], но на лице девушки появилась тень печали, хотя, наверное, всё дело в твоём слишком бурном воображении.

[indent] — Спасибо огромное! К тому же совсем скоро, в начале весны планирую устроить распродажу, — подмигиваешь новой знакомой, поделившись с ней небольшой тайной. Похвала бутику, как и твоей стороне, заставила тебя даже на секунду слегка зардеться от такого внимания. Если честно, то ты уже чуть ли не считал магазин своим, хотя это и было не так, но учитывая, как редко появлялся основной владелец, приходилось выкручиваться, принимая порой неожиданные для себя решения. Ты никогда ничем не управлял, всегда только подчинялся. Уж если руль автомобиля казался для тебя чем-то невероятным, напоминая больше огромный несъедобный бублик-муляж, который вечно выскальзывает из хватких пальцев, то тут – всё наоборот. Если периодически заниматься вождением, прибегая к теории и практике, можно освоить неспешно манёвры. Чего нельзя сказать о бизнесе. Здесь никогда нет чёткости и точности, отлаженные, доведённые до ума действия не спасут от краха и аварии. Эффект внезапности от принятых взвешенных решений или наоборот полное отсутствие конкретики и никакого отклика. Люди, которые умудряются вести не только своё дело, но ещё и крутиться с семьёй, наверное, родились богами. Для тебя это настолько дико и невообразимо, что порой хочется схватиться за голову, чтобы уместить сие сочетание. Ты итак ничего не успеваешь, хоть и не прикасаешься даже пальцем дел по дому, так что приходится лишь перебирать мысленно варианты, как другим всё удаётся.

[indent] — Не за что! Тем более, я обожаю дарить подарки. Не всё же брату твоему красоваться, правда? Пусть завидует!, — не можешь упустить возможность, чтобы не помочь Элоди, сразу же помогая ей застёгивать застёжку браслета, слегка подправив в бок завернувшийся лицевой узор. Твои губы растягиваются в бесконечной улыбке, что смог подарить в очередной раз радость и сделать приятно человеку, которому хотел. Понимаешь, что именно тебе так нравится в работе, связанной со сферой услуг – видеть, как клиенты довольны. Этого добиться тоже нужно уметь. — О, тогда это и правда чудесная история! Как ему с вами со всеми повезло! К тому же сёстры-близнецы сейчас редкость. Упс! Ошибочка! Такие прекрасные и милые точно редкость!, — тебя абсолютно не удивляет информация о том, что у девушки есть помимо прочего ещё сестра, да к тому же та рано забеременела. Твоя подруга Барбара тоже залетела в школе, но в отличие от родственницы Элоди она сделала аборт, предпочитая карьеру, а не ребёнка. Ты тогда с ней поругался, потому что для тебя чужие дети потёмки, но свои – зачем губить чью-то так и не зародившуюся жизнь?! — А-а-а, теперь понял. Хочешь брату невесту найти! Точно завидный жених. Я шучу! Ты просто замечательная сестра, — даже начинаешь вновь завидовать тому, чего у тебя никогда такой не было. А парню очень повезло появиться на свет в семье, где его так сильно любят и дорожат им. Не смеешь сомневаться в том, что остальные родственники делают тоже самое.

[indent]На секунду задумался, что девиз, который Элоди озвучила и правда звучит, что хоть прямо сейчас вешай на табличку — Не за что! Тем более, я обожаю дарить подарки. Не всё же брату твоему красоваться, правда? Пусть завидует!, — тебя почему-то так и подмывало подшутить над несчастным, хотя наверняка всё это из-за того, что он напоминал тебе типаж мужчин, который избегаешь. Слишком много всего и сразу. Как обычно делают все остальные представители сего пола? Когда девушка проходит мимо – они восхищаются её грацией или свистят вслед, у парней – та же история между друг другом, ты так никогда не делал, предпочитая не подпускать к себе никого, ограничиваясь дружбой.  Многочисленные истории в духе «помню, как я с одним…» - это не про тебя. Твой отец ещё тот гуляка, меняет связи, как настроение за минуту, брать с него пример ты бы ни за что не стал. Да и к тому же после одного события из твоей жизни, для тебя стало слишком тяжело общаться со своим полом. Так что встреча с Айзеком – это дар свыше, ему ты дал шанс, хотя пообещал себе, что никому не позволишь. — Всё сам! Каждую деталь. Причём я начал ещё в школе, когда помогал с костюмами для спектакля. А до этого сшил мамам практически одинаковые прихватки. Хотя они и не готовят…так что это был эксперимент и сугубо для красоты, — окидываешь магазин коротким взглядом и задерживаешься на цветовой палитре, где представлены два фактически одинаковых на тон темнее-светлее пиджака. — Но здесь не всё сшито мной, например, вон ту верхнюю одежду – я ещё начал кроить в Лос-Анджелесе, где родился и вырос. А здесь уже доделал, — поворачиваешься снова к девушке и склоняешь голову на бок. — Надеюсь, что я тебя не запутал своим небольшим отступлением? — бросаешь взгляд на часы и замышляешь озвучить один предлог, который с одной стороны невинный, а с другой, как приглашение продолжить провести увлекательный разговор, который на самом деле тебе очень нравится. Хотя, возможно, девушка куда-то спешит, но ты итак задумывал размяться и к тому же не всё же время сидеть словно затворник в этих четырёх стенах. — Знаешь, я тут хотел воспользоваться возможностью уйти на перерыв и выпить чудесного какао в кофейню своего знакомого Себастьяна? Хочешь составить мне компанию?, — припоминаешь, как твой друг рассказывал тебе о сортах чая, которые ты никогда не пробовал и поэтому дико поражался тому, что в городе есть необычные сорта. Наверняка, здесь где-то целые чайные плантации спрятаны. Возможно, насчёт какао и передумаешь, соблазнившись любимым напитком. — Или хотя бы помогу тебе донести покупки по пути, если у тебя мало времени?, — первым поднимаешься с места, тут же проходя к кассе, совершая небольшие манипуляции, чтобы не потерять никаких накопившихся бумаг, проверяя отчётность и сводку. — К тому же, мне интересно узнать, как ты устроилась работать в салон и чем вдохновилась? Может, у тебя есть даже папка со своими фотографиями работ? У меня где-то, кстати, была моя…, — вспоминаешь, что и правда такая в наличии, но, наверное, оставил её дома. По крайней мере, опустившись вниз и скрывшись из виду ненадолго, перерыв полки – не обнаружил такую, выдыхая с ноткой грусти. Хотя, эти старые проекты ты бы явно не стал возобновлять, потому что у тебя витал новый поток идей, который стремился осуществить в скором будущем.

надо найти работу, где платят за сон
готов к пмж/командировкам из вредных привычек - недосып

к нашему эпизоду, где я с мужем и лексом надо ещё приписку сделать жирным красным "warning! три атеиста"
и хэштеги проставить #школьныйпрогул #насзастукали #молоко_вдвойне_вкусней_если_там_какао

если бы в лейкбери была "сплетница" и инста, то она бы вечно постила отрубленные конечности в духе

мужики в офисе сидят и орут, что инета нет. жопу им поднять лень (только присели же) как жить дальше. что делать.
но я не гордый! пошёл позырить - включил рыутыр - ЗАРАБОТАЛО!
мужики..ну...чё как эти самые...фу...

записался к окулисту. уже прочитал в направлении, что я записан к похуисту.
кажется, у меня со зрением всё прекрасно. зачем мне к нему?

А У МЕНЯ АНЕМИЯ! прописали дох всего и среди них жрать печёнку.
я вегетарианец после первого куска. памагите.

Опять отыгрываешь свою роль по заранее известному сценарию. Травишь собой все своё окружение с самодовольной усмешкой: «А что тут такого?». В этом тебе нет равных — ты настоявшийся яд, лучше хорошего виски, который с годами становится лишь выдержанней и дороже. Только это лишь упаковка, блестящая изогнутая бутылка, внутри — пастеризованное молоко, которое портится и киснет так стремительно, что лично ты предпочитаешь выкидывать за пару дней до конца срока годности. Ты бы и себя выкинул на помойку, как испортившийся продукт, останавливает только чертов инстинкт самосохранения. Тебе в твоем мусорном баке, временном пристанище, слишком тепло и всё известно, поэтому ты прилипаешь к самому дну, боясь, что однажды тебя вытащат из этого уже знакомого, хоть и отвратного мира и тебе придется вновь учиться выживать. Слишком сложно, слишком опасно. Только в твоём «опасно» ни слова о тебе — только другие, жертвы твоего страха. Тебе остается лишь усмехаться и делать вид, что так и надо, что ты именно так и планировал, ибо если не ты, то кто? Идеальная защитная тактика. Так и надо - такова моя задумка. В груди щемит, голова гудит - всё тело пытается объяснить, что ты не прав. Что ты заврался, запутался, забылся, заебал уже сам себя. Это не первый раз, не последний, ты привык. Просто закрываешь глаза и пытаешься отстраниться, огородиться толстенной стеной от всего мира, лишь бы не разрушили твое шаткое состояние — ты балансируешь на канате, а внизу пропасть, сотканная из всех твоих ошибок и сожалений, которые невозможно исправить. Эта невозможность давит на тебя больше всего остального — ты заперт в клетке из собственных иллюзий, не позволяющих видеть паршивую правду. Паршивую правду, который ты и являешься. Всё слишком просто, ты слишком прост в своих проблемах, как сошедший со страниц учебников по психологии [первый курс]. Ты потерял слишком много, тебя предавали слишком часто, ты слишком озабочен чужим мнением, и вот ты строго лимитирован в своих выборах и предпочтениях, твой выбор лишь ведет тебя еще к большим проблемам, комплексам, тараканам, демонам. Тебе бы полечиться. Выпить волшебную таблеточку, чтобы все прошло. Только ты до жути боишься врачей, а ни к каким препаратам не притронешься. Это лишь очередное твое противоречие.
 
Ты не хочешь смотреть на Элиаса. Просто боишься увидеть то, что увидишь — ненависть, разочарование, боль. Именно так ты травишь свое окружение, именно это видишь в лицах прохожих, именно так люди уходят из твоей жизни. В тебе слишком много алкоголя и слишком много страха, что в эту ночь ты потеряешь еще и его. Пускай лучше все остальные — откажутся от тебя, прогонят прочь — но не Эл. И дело даже не в бесплатной выпивке, которая тебе постоянно перепадает от друга [это лишь предлог]. Дело в том, что он тебя знает. Где-то далеко и давно, знает всю изнанку, настоящую. Знает и не отталкивает, знает и остается рядом. В данный момент ты готов потерять всё, лишь бы вселенная позволила оставить его. Может быть это всего лишь минутная слабость, отголосок твоего кошмарного сна, но ты готов поспорить [сам с собой]. Знаешь, что обидел его. Воспользовался. Кажется, это называется именно так. Сколько оправданий ты готов придумать себе, лишь бы не чувствовать себя таким раздавленным [и уже мертвым]? Ты пьян — это раз. В тебе столько джина, сколько можно влить в одно рыло. Кажется, если встать, то явно должен почувствовать, как земля уходит из-под ног. В таком состоянии люди мочатся в штаны и не вспоминают об этом на утро, подумаешь позволил лишнего — всего-то чуть-чуть. Но ты алкоголик со стажем, заслуживающим золотой звезды во лбу, поэтому это чертовски плохое оправдание. Ты пьёшь постоянно и много, пьянеешь стремительно, но также быстро отходишь до своего первородного состояния. И сейчас ты трезвее младенца, лишние градусы испарились через холодный липкий пот ужаса. По крайней мере, тебе так кажется, что весь этот кошмар тебя уже отрезвил. У тебя был сонный паралич – это два. А ты за столько лет и столько раз не научился с этим справляться, тебе все время кажется, что в следующий раз ты будешь умнее, поборешь панику, сможешь контролировать свой сон. Но вот вибрация по всему телу, и ты опять тонешь в кромешном ужасе, ныряешь с головой и на самое дно, ибо всё это слишком противоестественно. Ты увидел его мёртвым, его кровь украшала асфальт дивными узорами, ты видел это так точно и так детально, как бы не увидел в реальности. Ты испугался, разве это не оправдание? Только обычно люди по-другому высказывают свой страх, свои переживания за другого человека. Так что засунь и это оправдание в жопу. Ты уже касался этих губ своими – это три. Оправдание, которое всплывает в памяти и заставляет болезненно поморщиться. Просто игрались, просто были любопытными мальчишками — повторяешь себе как мантру, успокаивая сердцебиение. У тебя на руках два так себе оправданий и одно - еще хуже. Виновен.

Выносишь себе приговор под оглушительный стук дверцы. Элиас выпрыгивает из машины [сбегает от тебя] и ты чувствуешь, до назойливой ломки в костях, что обязан извиниться. Обязан стать хоть на каплю меньше сволочью и попросить прощения за то… В твоей голове не складывается за что. Ты пропитан желчью, каждая клеточка, и твоя сучья сущность вторит: он тебе ответил. И что дальше? А ты бы не ответил? Может быть в другой раз ты бы и промолчал, остался сидеть на месте, неспособный решить внутренний конфликт [если не знаешь, что делать — ничего не делай], но сейчас ты не можешь усидеть на месте, не можешь не попытаться, хоть в этом случае, попытка - это пытка. Выскакиваешь вслед и виновато мычишь, — Элиас.

Сколько еще раз произнесёшь это имя? Сотню? Тысячу? С каждым разом все хуже и хуже, в этот — твое тихое бурчание нашкодившего пса заглушает истошный вопль, приказывающий тебе заткнуться. Действительно, блядь. Крик разрывает тебя пополам и выворачивает наизнанку, почти чувствуешь, как у ног разрастается лужа из гнили, желчи и спирта, ибо это всё, что наполняет тебя изнутри. Чувствуешь, как страх возрождается с новой силой, но теперь не мнимо, теперь ты прочувствуешь его каждой клеточкой тела, прекрасно осознавая реальность происходящего. Твоя тень, твой монстр, ты его убил. И эта новость вихрем заполняет все сознание, заставляя спрятаться за машину, присесть, сильно прикусив кулак, лишь бы самому не взвыть. Твои демоны активируются, просыпаются после недолгой спячки и вызывают подкрепление, ибо им пора в бой, ты уже начал атаку из десятки самообличительных мыслей, желаний и предположений, как можно все исправить. Убеждаешь себя, что надо подойти, успокоить, надо извиниться, рассказать всё как есть, но демоны кипишат и собираются в небольшую армию — за что извиниться? Ты ничего не сделал. Что рассказать? Нечего. Ты умоляешь их уйти, умоляешь себя перестать. Даже в своих мыслях не договариваешь предложений, они обрываются на половине — электрон не доходит до цели потеряв ее на пол пути, как и ты не находишь выход, уцепившись за правильную идею и теряя ее в сомнениях и провалах памяти. Всё слишком нечетко. Твои мысли достигают стадии шизофазии и не несут никакой смысловой нагрузки, твоя память больше похожа на курсовую первокурсника-сценариста, где сюжетных дыр больше, чем сюжета, а картинка перед глазами расплывается и темнеет. Ты глушишь себя, укусив себя же за руку. Еще сильнее. Глушишь себя, сводя зубы плотней, чтобы почувствовать, но ведь это просто капля в море по сравнению с остальным. Тебе физически больно, сердце сводит судорогой [или тебе просто кажется], но хуже от того, что это не твоя боль. Ты просто оказался в зоне действия и ловишь его отголоски. Чувствуешь так явно, что даже сонный паралич кажется нереалистичным по сравнению с этим. Хочешь, хочешь, хочешь. Подойти и сделать хоть что-нибудь, но демоны обступают со всех сторон и требуют оставаться в укрытии. Кричат тебе на ухо, пронзительно и визгливо, до моментально образовавшейся опухоли в мозгу, которая будто бы давит — на мозг, глаза — изнутри, создавая ощущения, что твоя бедная черепушка просто не выдержит этого и взорвётся. Оно бы было кстати. Сейчас уж точно.

Тебе приходится закрыть уши руками, пищание нарастает, будто рядом, буквально в метре от тебя, разорвало гранату, на мелкие части. Слезы застилают глаза и ты, еле удерживаясь на ногах, предпринимаешь попытку вернуться внутрь, там должно быть легче. Это же твой фордик, твой танк, в котором тебе ничего не страшно. Получается не с первого раза. Привстаешь и садишься обратно от того, что демоны кричат на тебя — пригнись! в убежище! — и тебе приходится послушаться, замереть, лишь бы лобная часть не болела так, будто что-то инородное покрыло ее изнутри. Ты выжидаешь, слушаешься, делаешь вид, что преклонился и сдался, поднял белый флаг, вводишь в заблуждение своих монстров и сам себя, чтобы в следующий раз, через долгую минуту, резко встать на ноги и чуть ли не запрыгнуть обратно в машину, в свою мягкую и теплую постель. Ты захлопываешь за собой дверь, чтобы было можно свернуться на бок, отвернуться от места взрыва и уставиться в одну черную точку, упокоив разрывающийся от инородного лоб на прохладном стекле. Замереть, зная, что каждое движение приносит невообразимое количество боли, а демоны с каждым твоим вздрагиванием будто бы смахивают сон с глаз и становятся активнее, бодрее. Закрываешь глаза, умоляя мать забрать тебя, но в ответ слышишь только свой собственный смех. Больной, истерзанный и истеричный. Никуда тебе не деться. Рано.

Тебе кажется, что проходит вечность. Ты забился в свой угол и боишься пошевелиться, и ждешь, ждешь, ждешь. Но ничего не происходит, только твое сердце выбивает забавный неравномерный ритм. Тебе кажется, что тебя бросили, уже послали к чертям собачьим и лишили прекрасной возможности сказать, что ты уже там [тут]. Тебе кажется, что ты успеваешь состариться к тому моменту, когда Элиас вновь садиться в машину, почти видишь седые пряди падающие на глаза. Чувствуешь, что Кларк вновь оказывается рядом и заводит мотор, но не поворачиваешься, а отворачиваешься еще больше, чтобы не дай бог увидеть больше, чем ты можешь выдержать. Ты уже протестировал свою выдержку и получил неудовлетворительные результаты. Слушаешь куда более спокойный голос Кларка и чувствуешь, как фальш и притворство сочится сквозь каждый звук.  После недолгих рассуждений, решаешь, что лучший способ с этим справиться — алкоголь, поэтому вытаскиваешь флягу из внутреннего кармана куртки и, пока не возникло никаких препятствий в виде чужого несогласия с твоим решений, присасываешься к горлышку как младенец к сиське, и вцеживаешь в себя сразу половину содержимого. Абсент. До одури не любишь это пойло, но носишь во фляге именно ее, ибо для крайних случаев. Ты пьешь через себя, не обращая внимания как жжет семидесятиградусная, надеясь, что туйон, если не отравит в конец, то хоть заглушит внутренний голос. В твоей молодости ходили слухи, что абсент содержит наркотические вещества и ты одолеваемый юношеским страхом обходил этот яд стороной до недавнего времени. И скорее всего не зря. Ты ничего не чувствуешь, но опыт подсказывает, что скоро это будет не просто отсутствие изменений, а абсолютный факт. Все тело расслабляется, демоны отпускают, затишье. Ты пьешь так беспробудно, так часто, так много, лишь бы заткнуть самого себя, — Ясно, — голос лишен окраски, а глаза мутнеют. Ты еще здесь и слышишь Кларка, но уже предчувствуешь скорый конец. Твои отношения с абсентом — напряженные и безотказные, это твое секретное оружие и сейчас ты произвел контрольный выстрел в голову, себе. Пока что, ты слышишь Эла, даже поворачиваешься в его сторону, чувствуя его руку у себя на колени — совершенно естественный ответ, отзывчивость с которой встречают только родных и близких.

Сушит губы, ты вглядываешься в лицо Элиаса и спрашиваешь почти вслух — зачем он делает вид, что ничего не произошло, зачем — что это совсем на тебя не похоже. Спирт в совокупности с ядовитой травой ослабляет поводья, которыми ты управляешь собой, своим монстрами и тараканами, и ты вот-вот ляпнешь что-нибудь еще, непросительное [как будто непростительного итак было мало]. Губы очень сушит, кажется трескаются — это всё, на чем ты можешь концентрироваться. Визуальная паника, твои зрачки бегают по Элиасу, дороге, машине, снова на нем, ища упокоения, пристанища, остановки, но не способны задержаться ни на чем — вечный марафон. При этом ты чувствуешь, как затихает твое сердце, как становиться холодно до дрожи и жутко хочется спать, но нельзя. Ты же знаешь, что с тобой происходит. Где-то в подсознании точно помнишь свои неоднократные попадания в больницу, но эта информация припрятана демонами, и заменена на одну единственную — сушит. И ты достаешь свой пузырек с ядом вновь и делаешь еще глоток с мыслью осушить до дна, но хватает лишь одного, чтобы инстинкт самосохранения включил режим «опасности», — Эл, останови, — вместо ответа на вопрос куда вы едите, приказ — никуда. Твое сознание отключается, ты уже не понимаешь сидишь ли еще в машине, или уже ползешь по земле к кювету. Ты не чувствуешь времени, и не чувствуешь локации, ногу сводит судорогой и тебя беспощадно рвет. Раз, другой, третий. Если бы ты хоть чуточку был в себе, то точно удивился бы, что из одного тебя выходит столько… жидкости. Тебя бросает в пот, и тебе до одури холодно, как будто бы ты проснулся в своем ебаном сне про Арктику, но даже сейчас, пытаясь сфокусировать взгляд и отогнать вертолеты, ты точно знаешь, что это не сон, что это лишь обычный будничный день такого алкоголика как ты. Сколько ты сегодня выпил? Разве это важно, если ты специально себя добил, лишь бы не чувствовать всех этих разрывных эмоций, с которыми так и не научился справляться, не научился жить. Кажется, это твое четвертое отравление, по крайней мере, насколько хуевое [как отличить сильное алкогольное опьянение от алкогольного отравления? Ответ: когда отравился – не весело]. Ты ловишь руками воздух, пытаясь найти опору, ибо сейчас ты алко-космонавт без какого-либо понятия в какой стороне земля. Кажется, ты лежишь на спине, ибо в глаза слепит свет и если это не свет в конце туннеля, то должно быть фонарь. Так тяжело и легко одновременно, ибо ты всего лишь кусок мяса без каких-либо эмоций, но ты гнилой побитый кусок. И в любое время дня и ночи, ты скорее выберешь быть этим вторым неприглядным куском, хоть обычно и не спрашивают. Даже твое отравление не спрашивает какие мысли вернуть тебе в первую очередь. Обычно, по пирамиде потребностей Маслоу, ты вспоминаешь о несущем — что тебе до ужаса хочется пить, или необходимо поспать, продлеваться. Но вселенная переставляет всё местами, и ты можешь думать только об одном. И это не вxода.

— Эл, прости, —
Прости, что забывчивый мудак. Грубый мудак. Слабый мудак. Трусливый мудак. Прости, что вырос такой сучьей зависимой натурой. В голове роиться куча признаний, но сейчас, пока этанол составляет большую часть твоей крови, ты способен только на это «прости».

Ты совсем уже не свой, золотой еврейский мальчик. Этот город выжал из тебя все соки, что уже и не осталось прежнего блика от горячего калифорнийского солнца в глазах. Кто же знал, что суровые миннесотские зимы, высушивают людей заживо так быстро. Уже не помнишь первопричину своего приезда, не понимаешь на кой отказался от всех благ человечества в пользу этого богом забытого места.  Но признай и тот факт, что не только место способствует твоему падению. Ты весь истосковался без мужа. В твоей крови не хватает железа, а коже витамина Р [именно Р, Реджи]. Твой день стал до боли похож на каждый последующий и предыдущий, что уже хочется лезть в петлю. Проснулся, работа, бар, дом, диван. Дома тебя будто не ждут, а если ждут, то только, чтобы измотать еще больше, мелькать перед глазами с истошными выкриками «не дамся», чтобы ты еще больше жалел. Тебе, блять, не дают. И ты никогда раньше не мог предположить, что это может стать такой проблемой. Ты сексаголик, в этом нет ничего удивительного, у тебя не было чтобы не было больше недели с семнадцати лет. И ты никогда не предполагал, что это странно или много. Брал, когда хотел. Сложнее оказалось с мужем, твое «хочу» в вашем доме больше не считается законом, его «хочу» блокируется где-то в гортанном хмыке, когда он запирается в вашей спальне. Только она уже давно не твоя.

Ты просыпаешься утром от собачьего лая, холода и стояка. Ты уже привык. Моментами, когда снится Реджи, такой как прежде с затуманенным взглядом и этой прекрасной полуулыбкой на губах, становится совсем невыносимо, но сказки не врут — холодный душ действительно помогает на какое-то время. Какое-то время, ваши первые недели в Лейкбери, ты чувствовал себя нормально, но чем дольше продолжался этот целибат, тем меньше ты походил на здравомыслящего человека. Айзек Джозеф Хемлиш, вы невероятно приземленное и низкое существо, которое может думать лишь одним местом. Повторяешь себе это как мантру, смотря в запотевшее зеркало в ванной, чтобы не расслаблялся, взял себя в руки. Терпение и труд даже такую беду перетрут. Ты еще помнишь [думаешь, что помнишь] зачем сюда приехал и воздержание, хоть и было придумано не тобой, способствует твоим планам. Встал на путь исправления, путь праведника и мученика. Ты — обновленный. Возможно. «Возможно» становится всё больше и увесистей с каждым днём, и ты потихоньку неотвратимо превращаешься в животное, не способное думать ни о чём, кроме Реджи. Реджи днём, и Реджи ночью. И только в твоих мыслях. Ты стонешь вслух обреченно и обиженно, и покидаешь ванную лишь для того, чтобы услышать еще больше упрёков в спину. Ты уже почти в них поверил, поверил, что муж серьезно, а не от обиды, что ты увез его из солнечного ЛА в какую-то глушь. Цепляешься за эту мысль, заливая горячим кофе и отправляешься на работу, предприняв уже слабую попытку поцеловать мужа на прощание — не дается. Хуяришь на работку [по-другому уже и язык не поворачивается сказать], теперь она у тебя есть, и ты впервые в жизни вкушаешь этот противный несозревший кислый плод — от девяти до пяти, плюс дежурства, плюс переработка и отработка за оплошности [а их у тебя не мало]. Ты хирург-неудачник с невероятным процентным соотношением живых и мёртвых пациентов. Тебе уже не раз говорили, что ты прирожденный патологоанатом. Если ты еще не знал, что такое призрение — вот оно, взгляд женщины, которая с ужасом и злостью смотрит тебе в лицо и говорит, что этот Джек-Потрошитель её мужа оперировать не будет. Не очень-то и хотелось оперировать вашего мужа, милочка. Ты хочешь своего мужа. Поэтому запираешься в душевой в свой законный перерыв и бессовестно, не стесняясь, порочишь эти святые целебные стены своими флюидами только чтобы после заклевать себя же за это. Животные, Айзек, столько не дрочат как ты. От мысли, что даже звери сами к себе не прикасаются тебя очень смешит, и ты запоминаешь эту шутку; любишь уморительные истории о самоудовлетворении, Реджи считает их похабными. Вся эта история выходит из-под контроля, когда ты уже не можешь концентрироваться на операции и на смех ассистентки говоришь, чтобы прикрыли мужчину в неглиже. Хемлишь, блять, аппендицит вырезай и не беси меня. Ты уходишь с работы пораньше, выкуриваешь пачку простых и несколько волшебных. Замечаешь легкую дрожь в пальцах и заливаешься прерывистым смехом у себя в машине. Реджи, что ты блять сделал – лишил творца со скальпелем рабочего инструмента. Это чертовски не смешно, но ты все равно смеешься, через боль в паху и сердце. Животное.

Так часто себя называешь в это время. Любишь мужа до дрожи в коленках и готов петь ему песни только о любви хоть сутки напролет, но сейчас тебе не хватает его  ф и з и ч е с к и . У тебя начинается такая ломка, какую ты не испытывал даже плотно сидя на герыче. Муж и есть твой наркотик, и есть твой героин, только приправлен какой-то магической пыльцой, ибо штырит куда больше, галюны ловишь такие, что хоть книжки потом пиши и картины рисуй, а отпускает моментально и опускает на самое дно. А в своем дне ты можешь думать только об одном и это претит твоей высоконравственной натуре. Заливаешься смехом еще больше, склоняешься над рулем в своей машине и смеешься пока воздух полностью не покидает легкие. Айзек, да ты же шлюха. Элитная, дорогостоящая, без намека на высокие чувства. Мысль стрелой пробивает тебе голову до резкой боли, и ты морщишься. Сегодня домой рано, ты не пойдешь. Не вытерпишь, не устоишь и совершишь ошибку, сейчас, когда твое семейное положение ходит по самой грани, раздумывая свалиться вниз, ты не можешь этого допустить. Ты решаешь, как и во многие другие дни, пойти в бар и даже хватаешься за телефон, чтобы написать мужу, но вспоминаешь про фиговую связь в Лейкбери и лишь пялишься на фотографию Реджинальда, пленительный, улыбающийся, во время вашего медового месяца на Карибах. Всё, хватит. С тебя действительно уже хватит. Заводишь машину и отправляешься за топливом для тела. В этом городе стал замечать, что выпивка гасит в тебе любые чувства — от ненужных мыслей, то животного, раздирающего изнутри, желания.

Бар встречает шумным гамом и обилием посетителей, которые сегодня тебя совершенно не интересуют. Ты идешь к барной стойке и заказываешь джин с тоником, ибо в этой халупе ничего больше не пьешь. Осматриваешься по сторонам в поисках собеседника, просто человека, который выглядит так, будто готов весь вечер слушать твое нытье [а тебе больше нечего предложить]. Контингент мертв, и ты выпиваешь свой напиток залпом, заказываешь ещё, ещё и ещё. Вечер плавно становиться проще [но ни на каплю лучше]. Когда в бар врывается он, ты уже знатно поднабрался, сбегал в перерыве дунуть, подушился и вернулся на свое законное место, заказав еще. Ты делаешь этим ребятам кассу, заказывая двойной. Всё еще не можешь прекратить думать о соблазнительных изгибах мужа, когда на тебя буквально наваливается, развеивая вокруг запах этанола [чистейшего] этот крупный мальчишка. Именно так ты обзываешь его у себя в голове и отчего-то широко улыбаешься. Знаешь, а ты ведь действительно шлюха, до мозга костей, до крохотных нейроновых сигналов в мозгу, ибо сразу отмечаешь про себя обворожительную улыбку и крепкие руки — твое слабое место. Мужчину докучает какая-то скучная на вид блондинка и ты с интересом смотришь на эту ситуацию, желая узнать, как этот сладко пьяненький парень отделается от нежелательного внимания. А ты видишь и знаешь сразу, что блондинки не в его вкусе. Скорее, блондины, но и то не факт, учитывая, как мужчина смотрит на тебя. Новость? Нет. До встречи с еще-Уайтхедом ты не редко ловил такие взгляды и привык к чужому вниманию, но умеешь вести себя как неопытная девственница — издержки профессии [бывшей]. Поэтому смущенно улыбаешься и отворачиваешься, пока вдруг этот парень не оказывается рядом, хватает тебя за руку и называет тебя своим так уверенно, что, если бы не кольцо на пальце, мог бы ему и сам поверить. Выслушав эту мольбу о помощи в избавлении от гетеросексуального кошмара, ты накрываешь его ладони своей и разворачиваешься в сторону блондинки, чтобы с самой фальшивой улыбкой на лице и самым не_доброжелательным голосом сказать: — Дамочка, повернулась на сто восемьдесят и пошла отсюда свободных мужиков соблазнять, понятно? — у тебя получается так достоверно, ибо ты представляешь, что подобная бабенция приставала к твоему мужу и ненависть уже сочиться из твоих слов. Увы, о своем Реджи ты думаешь не долго, стоит незнакомцу приземлить свою голову тебе на плечо и тебя пробивает разряд, еще разряд и тело будто откачали. Ты так скучаешь по физическому, даже таким вот мелочам, что сейчас тебе настолько одурительно хорошо от одного незначительного касания, что ты готов простонать вслух, но вместо этого усмехаешься, стараешься собраться с мыслями, но выходит из рук вон плохо. Ты лишь начинаешь дышать чаще и глубже. Зря. Вдыхаешь примеси алкоголя с его запахом и это пьянит больше пятой порции джина.

Ты даже на мгновение теряешься, растворяешься в этом чувстве и прикрываешь глаза. Хочется опять вспомнить Реджи, вспомнить как он клал свою прекрасную головушку тебе на плечо так же как делает это пленительный незнакомец, то ты обрываешь себя. Нельзя сравнивать мужа с кем бы то ни было, муж всегда выиграет, априори. Но сейчас то Реджинальд кладет не свою прекрасную голову тебе на плечо, а скорее хуй на ваши отношения. Тебе требуется секунда — долгая, сладкая — чтобы привести мозги в порядок и с усмехнуться, будто для тебя такая неожиданная близость с незнакомыми людьми — это норма, — Эй, детка, ты там не уснул? — усмехаешься слегка горько. Тебе так нравится эта ситуация, но ты женат. Тебе так хочется на ночь забыться и стать тем самым Айзеком-еврейским-денди, но дома тебя ждёт Реджи, чтобы в очередной раз пройтись по твоим ранам твоим же скальпелем. Где-то в подсознании ты способен сложить два плюс два и прекрасно понимаешь, почем муж себя так ведет, но твое воздержание выключает это подсознание к чертям собачьим, что ты уже перестаешь что-либо понимать. Всё, что ты чувствуешь — это тёплое тело рядом. Мужчина извиняется, явно не испытывая вины ни за что на свете и уголок твоих губ предательски ползет вверх. Невероятно мил и очарователен. А посмотрите на эту фигуру. Ты не можешь удержаться от одобрительного кивка, когда незнакомец снимает куртку и твоему взору открывается всё, что под ней. Ты уже готов показывать большой палец вверх, но остатки трезвости удерживают, — Что? Глаза? — нотка честного удивления. Ты засмотрелся так, что не сразу разобрал смысл сказанного. Какие к черту глаза, покажите мне, что под этой майкой! Оказывается, даже в таком городе находятся свои умопомрачительные индивиды, от которых точно не хочется отрывать глаз. Тебе не дают и вставить слова [уже привык, да?]. Незнакомец без стеснения отбирает у тебя выпивку и вцеживает в себя, заставляя тебя загипнотизировано смотреть, разглядывать с приоткрытым ртом, забывая о всех нормах приличия. К чёрту приличия, блять. Тебя всего трясет от этого парня, он будто бы Аполлон из твоего любимого гей-порно, уж извините. То, как крупный мальчик просит бармена налить еще тебя невероятно смешит, и ты заливаешься звонким смехом, опрокидывая голову назад. Ты даже чуть ли не упал со стула, лишь в последний момент удержав равновесия. Ловишь на себе взгляд бармена и гораздо тише, и спокойнее, чем твой собеседник требуешь обновки, просто вскидывая брови верх — сам поймет, пока твой пленительный неожиданный собеседник предлагает тебе выпить или что-нибудь еще.

Что-нибудь еще. Ты замираешь, прекрасно понимая, что это значит. Может быть это пьяное чудо еще само не доперло на что он намекает, но эта мысль слетает с его губ уже дважды, и ты не можешь сдержать улыбку. Облизываешь губы. Вы встретились в нужном месте и в нужный час, не так ли? По крайней мере сейчас кажется, что вам нужно одно и то же, или сперматоксикоз выбил у тебя мозги и теперь тебе везде мерещатся намеки. Сладкие как мед намеки. Твои мысли резко уходят не в ту сторону, ты уже представляешь, как избавляешь этого красавца от ненужных оберток, добираешься до самой сути… — Я еще подумаю, как бы повыгоднее тебя раздеть, — ты кажется взболтнул лишнего, по крайней мере, не совсем это имел в виду [или имел?], поэтому опять коротко смеешься, — То есть без штанов оставить, — смех становится громче, мысли сумбурнее, ситуация запутаннее, — То есть… Ну, ты понял, За-а-а-ак! — ты прыскаешь от смеха, щелкая пальцами на бармена совершенно беспардонно убегая от неловкой ситуации, лишь потому что хочешь подчеркнуть неловкость твоих слов. Поплыл мальчик, и по тебе это заметно, будто над головой включили неоновую вывеску [такую какие обычно вешают на взрослые увеселительные заведения]. Тебя так бесстыже рассматривают с ног до головы, что ты не заставляешь себя ждать и делаешь то же самое взамен. В глазах начинает проявляться тот прежний твой огонёк — азарт, всё, что двигало тебя по жизни и ты цепляешься за него как за спасательный круг, мечтая выбраться из этого жуткого болота серого безрадостного быта, омрачённого ещё и тем, что твои первородные потребности не удовлетворены. Ты отпускаешь себя погулять, на волю, хотя бы на ночь, чтобы вновь почувствовать себя прежним, — Айзек. Джозеф. Хемлиш, — зачем-то делаешь значительные паузы между словами, когда Элиас представляется. Элиас, сука, Диего, сука, Кларк. Тебя ведь тянет на ребят южных, солнечных, чья кожа зимой и летом излучает тепло солнечных лучей из далеких южных стран, не правда ли? Ты на фоне него как минимум бледная поганка, но как максимум бледный еврейский мальчик, который подсел не только на героин, но и чужое тепло. Ты бы его украл, если бы смог, но такая кража идёт бонусом вместе с человеком.

Зак приносит вам два джина с тоником, и ты лишь стреляешь в бармена пронзительным взглядом, — Двойной? — на меньшее ты не согласен, но и Зак уже понял и принял твои привычки и к тому же он из тех, кому плевать в каком состоянии ты выползешь из бара. Отпиваешь и вцепляешься глазами в этого Элиаса Кларка. Прекрасное имя для прекрасного человека, не так ли? Склоняешь голову на бок и мягко улыбаешься, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждое движение. Но тебе не скрыть похоти за напущенной внимательностью к собеседнику, Айзек. Она заполняет тебя изнутри, наполняет до краев и уже сочиться через край, через поры, наружу, чтобы окутать собой всё помещение. Улыбка становиться шире на «денди», и ты сдаешься с потрохами, будто до этого еще надеялся, что уйдешь домой целым, — Здесь в баре? Или здесь в Лейкбери? — ты вилишь и хитришь, как лис, красивым завораживающим пушистым хвостом яркой окраски, заманивая за собой в дебри твоего леса, где ты, извините каламбур, собаку съел на таких подводках в главному, — Расслабляюсь после работы, — ты отвечаешь только на первый, как та самая элитная шлюха в ЛА избегая вопросы о личном, прибегая только к обобщенным темам. Ловишь себя на этой мысли. Айзек, ты опять ведешь себя так, будто взялся за старое, прекрати, искореняй, ты теперь другой, принадлежишь сам себе и только [нет]. Опускаешь взгляд и вновь усмехаешься, — Ладно, я уже понял, то здесь «новичков» чуют за версту, приехал по работе, — молодец. Это начало, ты позволил сценарию пойти по не истоптанной дорожке, обычно после пары невинных вопросов ты называешь цену, но здесь же у тебя уже другая жизнь. Здесь за все расплачиваться приходиться тебе и в последнее время все чаще не деньгами, что совершенно в новинку. Но сегодня ты даешь себе отпуск и направление — подальше от старых привычек, но ближе к своему бывшему целостному состоянию. Ведь сейчас тебя не отпускает чувства, что тебя раздробили пополам, взяли хирургическую пилу и через пот, крики и боль провели от макушки и ниже [или так было всегда до мужа?]. Ты поднимаешь бокал, поставленный перед вами Заком и киваешь Элли [интересно, он обидится, если назвать так вслух?] намекая сделать тоже самое, — Ну, что? За знакомство, Элиас Кларк!

Прошла ровно неделя. Семь сакральных дней твоей вины. Успеваешь позвонить сестре из компьютерного клуба, сходить в церковь, к нотариусу. «Я поражен вашей сознательностью, мистер Хемлиш, мало кто навещает меня в двадцать восемь лет по подобному вопросу, а, поверьте, стоит, жизнь очень непредсказуема, но вам как хирургу даже лучше знать». Местный нотариус смотрит на тебя испытующе с праздным любопытством, и ты травишь ему байки о том, что с твоей работой ты слишком часто видел, как люди оставляли после себя не недвижимость и скромные накопления, а проблемы и семейные сколки, забирающие у людей радость жизни на много лет вперед. Поэтому ты хочешь решить этот вопрос, чтобы было спокойнее, к тому же в твоей ситуации всё предельно просто — всё мужу, Реджинальду Альфредо Хемлишу (при рождении Уайтхеду). Нотариус интересуется, есть ли у тебя другие члены семьи и ты почему-то врёшь, что нету. Вообще не хочется ничего объяснять, не сейчас, когда все силы сосредотачиваются на потугах держать лицо ровно. Какие-то странные мелочи бросаются в глаза, о которых, наверное, уже не стоит думать, так ведь? Где этот парень достал такие шикарные кресла? А этот дубовый стол! Явно не в мебельном покупал.  Теперь уже не важно, Айзек, брось. Вместо интереса о искусно сделанной мебели из материалов, что в Лейкбери не достать, ты интересуешься процессом, так между прочим, будто всегда хотел стать адвокатом и пытаешь искренний интерес ко всем подобным процессам [нотариус верит тебе кровно, крепко, в его фамилии тоже слышится любовь к кошерной жизни]. «Мне необходимо убедится, что вся перечисленная вами собственность действительно ваша. Вы можете вписать хоть Белый дом, на самом деле, моя работа — проверить и передать согласно вашему завещанию. Но в Лейкбери, увы, этот процесс может занять довольно длительный срок, если необходимо связываться с другими штатами, как в вашем случае, мистер Хемлиш». Ты киваешь головой и о чём-то задумываешься, благодаришь за уделенное время, крепко жмёшь руку и оставляешь свои контакты [на твой смех в этом городе — это не номер мобильника, а адрес, рабочий и домашний], можете побеспокоить в любой день [не можете]. Ты выходишь от нотариуса с протухшим чувством, что всё. Ты все дела переделал, как и хотел. Не хотелось бы создавать кому-либо проблемы, ты не из этих. Кто бросаются под машины, прыгают со зданий высоток в своем эгоизме, не думающие о других не капли. Ты хочешь беспроблемно, самоликвидироваться с минимальными потерями для окружающих. Самолюбие еще пытается тебя утешить, говоря, что кто-нибудь да будет скучать [Реджи], но он еще не знает, что ты сделал.  И не узнает, ни-ко-гда.

Ты подъезжаешь к дому и думаешь, что машину, наверное, стоило бы уничтожить. От одной мысли, что Реджи будет ездить на ней тебя бросает в пот и кажется, что еще есть время сбросить её в кювет. Поздно, Хемлиш, поздно. Сойдешь с плана на секунду и не решишься. Поэтому просто надеешься, что машина придет в непригодность после вождения твоего мужа достаточно скоро, чтобы тебе не надо было бы беспокоиться на том свете. Смешно. Ты даже улыбаешься своему отражению в зеркале прихожей. Сколько прагматизма и смирения в твоих мыслях, еще вчера такого не было. Вчера ты выпил больше, чем за всю жизнь, орал песни в пабе и танцевал на барной стойке, потому что мог, имел право, отчаянно хотел вкусить жизнь, ведь внутри все шестеренки уже приняли это непростое решение и позволили тебе сойти с ума. Самую капельку. Ты аккуратно вешаешь свое пальто, снимаешь ботинки и укладываешь так же аккуратно в ряд. Твои дети, милые и прекрасные, подбегают сразу, махая хвостиками и скулят, — А кто это у нас встречает папку, а? — не удерживаешься, опускаешься на колени и обнимаешь каждого, позволяя лизнуть себя в нос и вообще облизать всего, ты будешь скучать. Ты чешешь им за ушком, целуешь в макушку и даришь всю любовь, которая в тебе осталась. Всё до последней капли, ибо когда, если не сейчас. Наигравшись с малышами вдоволь, отправляешься в гостиную, включаешь музыкальный проигрыватель, который взял с собой и тут же начинаешь пританцовывать, продвигаясь по комнате дальше. Тебе нравится эта мелодия. Артист не вкладывает в свои слова ни капли высокого смысла, чёткий текст про алкоголь и опьянение, но мелодия выдает всю подноготную. Наливаешь себе своего лучшего бурбона, ты оставил его для особого момента, и выпиваешь залпом. Хороший алкоголь пьют не так, но тебе сегодня всё равно. Наливаешь еще. Так легче. Ты дотанцовываешь до вашей спальни. Ты решил, что это будет твоим последним пристанищем, и запираешь дверь, чтобы Боггарт и Пэнни Лейн не дай бог тебе помешали или вообще заметили, чем ты занимаешься. А чем ты занимаешься? Ты выбираешь себе наряд. Свой самый лучший, как иначе. Продолжаешь пританцовывать и смаковать бурбон, подходя к шкафу со всех сторон, пытаясь найти нужное. Выуживаешь узкие черные брюки. Ты был в них в вашу первую встречу, даже удивительно, что они у тебя еще остались. Твой тогда еще будущий муж чуть ли не разорвал их на тебе, а молния кажется до сих пор заедает. Достаешь рубашку, ту самую, на которой пришлось перешивать все пуговицы после вашей недавней ссоры. Она твоя любимая и не_любимая мужа, поэтому настолько особенная [когда ты сидел и пришивал пуговицы обратно, попросив у мужа иголку с ниткой, ты почти уверен, что Реджи взревновал даже к рубашке, ибо нитки тебе выделил тебе какого-то тошнотворно-оранжевого цвета, которые, естественно, совсем не подходят]. Ты выбираешь туфли, которые отмывал от крови того несчастного Стюарта, что посмел влезть в ваши отношения. Наверное, нитки, которыми прошиты края, все еще пропитаны ею. Хорошо, что чёрные — не заметно. Носки — те, что Реджи купил тебе в отпуске, когда вы поссорились, что муж запихнул в чемодан абсолютно все свои шмотки, а тебе забыл взять даже пару носков. Пиджак — золотой, с вышивкой. Ты был в нём на вашей свадьбе, его сшил твой самый любимый мужчина, в нём тебя и уложат в гроб. По крайней мере, ты так завещал. Твой наряд разложен на постели и тебе это стоит одного глубоко сосредоточенного вдоха. Ты действительно это сделаешь.

Ты идешь в душ. Аккуратно складываешь всё, что было на тебе, в корзину для стирки и вообще стараешься оставить как можно меньше признаков своего пребывания здесь. В этом доме, в чужой жизни, на земле. Сегодня тебе бы хотелось стереть себя из истории, ибо стереть свои ошибки, увы, без тебя невозможно. Ты — и есть ошибка. Изначально. В твоей голове тушатся целый рой мыслей, целый рой доводов, которые ты приводил своему отражение в зеркале вчера. И когда вы встречаетесь взглядом вновь, как и в прошлый раз, в запотевшем от жаркого пара зеркале, вся твоя уверенность лопает по швам. Но вас в комнате двое. Один — не уверен, боится, отчаянно цепляется за жизнь, ложь; другой — всё решил. И вы спорите, впиваясь друг в друга взглядами, но другой решителен настолько, что все мольбы первого не взымают никакого эффекта. Ты же все это уже слышал. Поэтому возвращаешься в спальню и аккуратно надеваешь всё, что приготовил для себя. Оценивающе смотришь в отражение, патологоанатому повезет тебя раздевать. Стараешься больше не думать, чтобы не соскочить в самый последний момент, было бы обидно пережить такие семь дней и сорваться. Достаешь из комода ремень Реджинальда. Ты решил, что это будет именно его ремень, будто бы его рука ляжет на твою шею и перекроет кислород. Вчера вечером, пока муж был занят с вашими детьми в гостиной, ты проверил выдержит ли тебя люстра. Ухватился руками и раскачивался, пока не понял, что эту люстру с потолка можно снять только полностью разрушив весь дом. Какая удача, не правда ли? Усмехаешься и привязываешь один конец к люстре, встав на кровать, оставляя петлю на другом. Ну, готов? Должен быть, ты же готовился к этому неделю. Бог создал землю за семь дней, а ты уничтожил себя — всё правильно.

Ты изменил своему мужу. Это стало последней каплей, как только первичная эйфория прошла. Ты изменил ему с другим мужчиной ради удовольствия, удовлетворения потребностей, а не из-за денег. Последнее ты бы мог в себе оправдать, но не это. Всё просто. Жить с этой виной в душе ты не сможешь, а сможет ли Реджи жить, зная, что ты ему изменил, ты не знаешь. Всё очень просто. Ваша любовь стала для тебя панацеей на долгие года [если бы не муж, тебя бы уже давно нашли в петле или передознувшися в подворотне], но всё хорошее в твоей жизни имеет привычку заканчиваться. Ты отравил Реджи собой. Если бы он тебя не встретил, если бы ты его не украл, просто представь насколько блестящим и умопомрачительным он бы стал. Мир бы точно знал его имя, мир бы восхищался им не меньше, чем ты. Но ты же собственник и решил, что, если и есть кто-то, кто будет молиться на твоего мужчину — это ты. Тебе не следовало быть таким самовлюбленным, Айзек, не следовало. Ты покосился на этого мужчину заранее зная, что не сможешь сделать его настолько счастливым, как смог бы кто-то другой. Здоровее, чем ты физически и морально. Но ты захотел, и ты взял. Всё для себя любимого, а твой муж отчаянно пошел за тобой, в любую даль, в любые ебеня — за тобой без вопросов. Разве ты этого заслужил? Нет. Не заслужил, но при этом не уставал упрекать его упреки пока не оказался в объятиях того, другого. Так ты решил отплатить Реджи за его безоговорочную любовь к тебе? Слезы сами текут по щеке, хоть ты уже столько раз повторял это себе. Ты изначально был недостоин, а теперь лишь подтвердил этот факт. Так что избавь Реджи от себя, себя от долгой мучительной жизни, и будь спокоен. Слышишь, как в гостиной завывает Армстронг со своим what a wonderful world и усмехаешься, помещая свою голову в петлю. Холодная кожа ремня соприкасается с шеей, и ты любовно гладишь изгибы, будто бы это не ремень Реджи, а сам Реджи, — Я люблю тебя, — говоришь вслух пустым стенам, но устремляешь свой голос к мужу, где бы он ни был. Ты никогда еще не произносил это так чисто и так искренне, но это священная правда, по которой ты жил и собираешься умереть. В голове крутится самые неожиданные мысли. Стоит ли застегнуть рубашку на еще одну пуговицу? Покормил ли ты собак? Ничего не забыл сказать и сделать? У тебя есть список, в уме, ты составил его накануне, чтобы ничего не забыть [в такой ситуации, если забудешь — не вернешься]. Ты потратил пол ночи на то, чтобы выполнить один пункт. Ваши с Реджи фотографии, которые до сих пор покаяться в коробках, которые вы так и не успели разобрать переехав сюда, в Лейкбери, всё так же лежат в коробке, но теперь на обороте каждой — любовное послание твоему мужу. Когда-нибудь его золотые ручки тоже доберутся до них, и он всё это прочитает. «Я люблю тебя больше жизни», — гласит на обороте фотографии из вашей поездки в Диснейленд. Ты очень долго думал, стоит ли писать в прошедшем времени, тщательно подбирал фразы чувствуя фальшь в каждой из них. Ведь по сути, ты его бросаешь. Окончательно и бесповоротно [и только таким способом, по-другому ты бы не смог]. Поэтому все эти «любимый», «единственный», «до конца моих дней» кажутся очень фальшивыми и лживыми. Поэтому ты выбираешь другую тактику. Ты пишешь: «В этот день я бесповоротно влюбился в твои глаза», - на обороте фотокарточки с какой-то домашней вечеринки, где вы объявились вдвоем в самом начале ваших отношений, и ты не смог оторвать от него глаз. Ты накурил его. На его: «Я к этому не притронусь», — в сторону косяка ответил: «И не надо». И вдувал в него едкий дым через свои губы, любуясь как расширяются зрачки и становится шире улыбка. Ты взял его в чужой спальне так чувственно, пытаясь передать все интересности этого состояния и не прекращал смотреть ему в глаза. На фотографии с вашей свадьбы, нечеткое изображение ваших улыбающихся лиц, написал: «Самый счастливый день моей жизни. Я люблю тебя, муж». «Я люблю тебя», - еще на сотнях фотографий [ты всегда их распечатываешь, любишь держать в руках, поэтому их так много]. Я люблю тебя и поэтому ухожу, Реджи. Потому что люблю больше жизни, и сейчас твоя в опасности из-за меня, выбор очевиден, всё просто, — Так надо, — говоришь себе, позволяя слезам затекать за ворот рубашки и улыбаясь, чувствуя, как любовь к Реджи, как она заполняет каждую клеточку, и ты уже видишь мужа перед собой. Он стоит и смотрит на тебя с улыбкой. Твой Реджи. Улыбка — кривая, в глазах пелена из похоти — и всё это только для тебя и ради тебя. Твой Реджи. Одетый с иголочки, всегда так, что хочется сразу раздеть. Твой Реджи. С нотками в голосе из-за которых хочется сходить с ума и требовать больше. Твой как не посмотри. Твой-твой-твой. Но смог ты стать таким же его? Вряд ли. Сердце выстукивает: изменник, и ты тут же шепчешь, — Прости, я не смог, — стать для тебя мужем, которого ты заслуживаешь. Этот Реджи понимающе кивает, и ты чувствуешь подвох. Твой бы так не сделал. Поэтому ты смахиваешь слезы с глаз и понимаешь, что перед тобой никого нет. Выдох, — Ну что, пора? — спрашиваешь себя. Еще чуть-чуть и муж вернётся домой, ты всё рассчитал, всё сделал. По списку. Да. Еще шаг, Айзек, давай. Просто шаг и ты сделаешь то, что правильно, как и должно быть. Но друг ты замираешь, вспомнив, что забыл самое важное.

— Блять —

Блять! Ты истерично пытаешься стащить с себя петлю, но пальцы трясутся, всё тело вялое и ты отступаешь, повисаешь на люстре судорожно борясь за свою жизнь. Чувствуешь, как ремень перекрывает доступ к воздуху, все твое существо начинает бороться за жизнь под завывание Армстронга, Би и Пи где-то в гостиной. Ты брыкаешься ногами и таки зацепляешься за край кровати и у тебя получается продержать равновесие достаточно долго, чтобы разжать петлю у себя на шее и выскользнуть из рук смерти, прямо на пол с жутким грохотом. Кашляешь, готов выплюнуть легкие к чертовой матери, и сворачиваешься клубочком на полу, ибо не в состоянии встать на ноги. Ты. забыл. поцеловать. мужа. на. Прощание. Не смеешь даже рассчитывать на что-то большее после всего, что ты сделал, но не можешь уйти без одного последнего поцелуя, ты хочешь умереть с послевкусием мужа на губах и никак иначе. И эта мысль выбивает всю решительность, все желание прекратить это. Эта мелочь возвращает тебя в состояние ни на что неспособной амебы, которая просто распласталась на полу в жалости к себе. Ты бы так и остался лежать на полу, захлебываясь слезами, но слышишь звук входной двери и понимаешь, что тотально не успел, — Реджи, — шепчешь себе под нос и тут же прекращаешь выть. Встаешь, вытираешь щеки, поправляешь воротник рубашки, поправляешь волосы. Ты прирастаешь к полу, боясь выйти на встречу, ты боишься, ты не знаешь, что сказать и что делать, ибо всё это не входило в твои планы. Ты планировал не дожить до этой минуты. Ты слушаешь его окраску его голоса и влюбляешься вновь, заново, еще больше, в каждую ноту. Как ты смел попытаться оставить его? Урод, блять. Сейчас, когда муж рядом, за стенкой, живой и злой, ты не можешь поверить, что предпринял попытку его оставить. Что за бред. Замираешь, боясь сделать еще шаг к двери, просто замирая в надежде, что тебя найдут и высвободят из пут, в которые ты сам себя завел. Муж злиться, тебе требуется время, чтобы вспомнить почему. Но потом ты вспоминаешь, что пытался только что сделать и как шкодливый пес хочешь сбежать с места преступления. Ты сбегаешь через ванную, которая по счастливому обстоятельству выходит в подсобку, а оттуда на кухню. Сейчас такое странное строение тебя даже где-то радует.

Ты оказываешься за спиной мужа так стремительно и быстро, что не успеваешь ничего придумать, не успеешь понять, что делать теперь, когда твой план провалился. Ты жив, Айзек, и теперь тебе жить с твоими грехами до конца жизни. Что ты будешь делать теперь? Ты смотришь в спину своего мужа и вспоминаешь, что сегодня ко всему еще и четырнадцатое февраля, ты забыл. Может быть Реджи и прожужжал тебе все уши, ты не слышал. Ты был зарыт в подготовках к своим похоронам. А сейчас. Черт побери, ты даже без подарка. Тебе тяжело дышать, как будто бы ремень все еще стягивает твое горло [черт, ты оставил ремень висеть на люстре], — Реджи, я, — ты заикаешься, твой голос сиплый, низкий, тонет где-то в горле, ты сам его не узнаешь. Поэтому останавливаешься, откашливаешься, трешь горло и не подумав, говоришь: — Я тебе изменил.

Ты сам не соображаешь, что творишь. В голове чисто и пусто, будто бы ты только что родился. Может оно так и есть, может быть ты перерожденный, обновленный, и по чьему-то замыслу теперь не умеешь врать. Может быть вот кто ты теперь — человек, который никогда не врет своему мужу. Реджи, ты сможешь выдержать весь напор правды? В твоей душе слишком много тайн, которые ты лелеял от мужа с такой смолой, что готов был уползти в могилу, забрав их с собой, лишь бы они не коснулись его. Ты полез в петлю, понимая, что даже маленькая капля правды может стать концом похуже чем быть повешенным на люстре. И теперь ты вручаешь свою правду и свою жизнь в его руки, прекрасно помня его слова, сказанные не так уж и давно, будто бы в шутку. Но ты же понял, что муж не шутит. И ты не шутил тогда. Ты врал, бессовестно, кощунственно.

«Если изменишь мне, Айзек, я убью тебя»
«Никогда в жизни»

Иногда ты вспоминаешь ваши первые месяцы вместе и тебе кажется, что каждый шаг твоего мужа, каждое слово были просчитаны до мелочей. Он будто бы знал, что ты уже насмерть к нему привязан и никуда не денешься и все его маневры по твоему завоеванию, лишь фарс, чтобы заставить тебя думать, будто бы это ты во главе стола, сладкая карамелька, которая все не дается. Но сейчас, можешь ли ты сложить два плюс два и с точностью сказать, знал ли твой будущий муж, что ты его с потрохами с самого начала, ибо любил его всем сердцем, душой и телом еще с того дня в Нью-Хейвене? Да. Тебе хочется так думать, хочется повторять в голове мысль, что муж понимал тебя с самого первой минуты и что ты не успел оставить ему пару свежих ран своей излишней  холодностью.

Твой муж нашептывает тебе самую отвратительную, ужасную историю тебе на ушко после вашего первого раза. Ты делаешь вид, что спишь, на самом деле — ты умираешь внутри. С каждым словом сердце опускается ниже и ниже, пока не оказывается в пятках. Твои глаза распахнуты и смотрят в одну точку, хорошо, что Реджи не видит, не знает, что ты всё услышал [или нет? Или он специально? Или он все знал и понимал?]. Двадцать два — твое нелюбимое число. Тебе больно, страшно, тошнит и на сердце скребут кошки, что кто-то в этом мире позволил себе так поступить с ним — с этим прекрасным, по меньшей мере самым лучшим, очаровательном и солнечным, молодым человеком. В тебе закипает злость и страх, что ты можешь ранить его еще больше. Запоминаешь подробности этой истории и оставляешь свою злость на потом [на сладкое]. В эту ночь только нежность, аккуратные исследовательские работы на его теле и душе. Ты ищешь раны и залатываешь их, не торопясь проводя языком, останавливаясь, чтобы оценить его реакцию. Не навредить — твой девиз и главный приём. Смотришь на него как на героя, который осилил близость снова, доверил снова, и кому? Тебе, калифорнийской шлюхе со стажем. Слишком большая ответственность, к которой ты подходишь со всей серьезностью. Ты боишься, до чертиков и подёргивания пальцев, что сделаешь что-то не так и твой будущий муж не просто сбежит от тебя, но и отречётся от земного на веки. Поэтому ты очень долгие месяцы и до сих пор не позволяешь себе всех вольностей, что иногда хотелось бы. Тогда ты каждый раз брал его как девственника, не позволяя себе потерять контроль, хоть Реджи, пленительный и томный, твой Реджи, сводил с ума до такой степени, что хотелось забыть своё имя полностью растворяясь в его — Реджи, гораздо больше, чем двадцать два раза. Ты так волновался, так боялся, что притащил попперсы и уговорил его их попробовать. Ты никогда не брал его пьяным. Ты лег под него, в первый раз в своей жизни [надев на лицо маску профессионала, безусловно], хотел, чтобы между вами не было никаких рамок, чтобы твой еще-будущий муж чувствовал себя максимально комфортно, хотел и сам понять в чём вся суть. Ты никогда не позволяешь себе быть сзади, только глаза в глаза, так даже интимнее, а если и со спины, то притянуть мужа к себе в плотную и не отрываться от губ всё время. У тебя очень много правил касаемо Реджи. Можешь перечислять хоть весь день. И только для того, чтобы у Реджи не было правил насчет тебя. Он правит балом, он командует армадой, он — твой повелитель. И ты как самый законопослушный подданный беспрекословно подчиняешься каждому слову [если оно, естественно, не погубит твоего мужа], стоишь на страже его благополучия и счастья лишь изредка себе вопреки. Действительно, ты чувствуешь ограничения с мужем очень редко, тебе нравится быть для него таким совершенно честно. До Реджи [ты проматываешь в голове слишком много, самое постыдное количество раз] всё было однообразным, пресным и скучным. Ты был наркоманом, трахающимся за деньги. С Реджи всё кажется новым, крышесносным и даже чрезмерным. Но ты любишь это «слишком», любишь свое «слишком», с самого первого взгляда светло-карих глаз.

Но ты не можешь быть на все что процентов уверенным, что Реджи понимал это так же явно как ты сам. Ты вроде бы играл не так плохо, как моментами казалось. По крайней мере, на тот момент, когда ты услышал этот кошмар от Реджи, тебе казалось, что ты еще себя не сдал, хоть и хотелось очень сильно. Поэтому, когда ты провожаешь Реджинальда до дома, на следующий день, сам отправляешься на поиски. Тебе нужно двадцать два часа, чтобы его найти, спасибо социальным сетям и твоим прошаренным друзьям. «Так зачем тебе этот парень, Айзек?» — «Он не заплатил». Он не заплатил за всё, что сделал, и ты должен был это исправить. Тебе не составило труда отыскать его. Не составило труда соблазнить его. Не составило труда заманить его. Всё шло настолько гладко, что ты почти уверен, что тебе помогли высшие силы. Ты чувствовал себя как минимум архангелом Михаэлем, который вооружился мечом ради защиты и прославления своего господа. Ты не дрогнул, позволяя этому мудаку себя трогать, не дрогнул от его поцелуя, потому что с тобой был бог, правда, священная месть. Ты заманил его за город, в какую-то лачугу, о которой тебе рассказывал один из клиентов [рассказывал тебе о всех своих фетишах и поделился, что наконец-то нашел по интернету человека, который готов его трахнуть, убить и съесть; увы, твоими услугами не редко пользовались и такие моральные ублюдки; к счастью, хижина была уже свободна]. Мужчина придавался здесь порочному, ты собирался совершить самое светлое и прекрасное, что может только быть на свете — месть за своего любимого человека. Ты привез этого ублюдка туда, который совершенно не понимал, что происходит, всё пытался стянуть с тебя штаны не замечая, что ты достал шприц. У тебя был план, холодный и расчётливый. Ты собирался держать его двадцать два месяца, сломать двадцать два ребра, нанести двадцать две глубоких ран, вырвать двадцать два зуба и двадцать два ногтя [пришлось бы подождать, пока два заново отрастут]. Ты накачиваешь его химикатами, садишь на капельницу, чтобы сука мучилась, но жила. Первым делом отрезаешь язык, чтобы не орал. Хотел вырвать глаза, но решил — пускай смотрит, пускай мучается, пускай знает, что он сотворил. Ты ходишь к нему как на работу, каждый день для него хуже, чем предыдущий. С хирургической точностью находишь самые болевые точки, чтобы ударить по ним и приговариваешь: по шкале от одного до двадцати двух насколько вам больно, пациент? Не успокоишься пока не получишь, сука, двадцать два. Отрезаешь ему сначала все пальцы, потом руки, ноги. Член ты отрезаешь в первую очередь, и засовываешь, правильно, в жопу. А когда эта сука каким-то образом избавляется от инородного-но-в-прошлом-родного тела, ты заставляешь его съесть, чтобы никто не пропало. После двадцати двух дней твоя жертва уже не напоминает человека. Его туловище и голова висит на крюках, зафиксированное априори между потолком и полом. Ты уже не уверен есть ли смысл продолжать, твоя жертва чувствует боль, но уже не осознает, что с ним происходит. Ты видишь, что в этом туловище уже почти не остается человеческого, чтобы вопросить к осознанию своей вины. К тому же он отнимает у тебя слишком много времени, которое ты бы хотел отдать мужу. К тому же эта пытка длиной в двадцать два дня ни капли не умаляет твоего гнева, не создает чувства успешной мести и это тебя бесит. Ты не можешь изменить прошлого мужа, стереть этот случай из головы, даже если уничтожишь этого мудака, по кусочкам, пока ничего не останется. И это тебя злит.

Но ты находишь силы вернуться к жизни и просто быть там для Реджи, долго и верно идти к избавлению от этих воспоминаний. Ради мужа ты можешь, кстати, уже тогда ты задумываешь сделать его своим мужем.

От одного только этого «я согласен» тебя бросает в пот. Тебя всегда так бросает, поэтому муж постоянно это и говорит. Иногда ты забавляешься этим сам, хваля любую проделанную мужем работу очередным предложением руки и сердца. «Господи, Реджи, эти брюки восхитительны, ты сделал их сам?! Выходи за меня!» — «Я согласен, мистер Хемлиш». И ты не соврешь, если скажешь, что каждое его «я согласен» ты воспринимаешь с такой же острой всепоглощающей радостью, счастьем, которое застилает глаза, как и в первый раз. Твой. И чуть ли не каждый день он повторяет это вновь и вновь, чтобы дать тебе уверенность – всё ещё твой, мистер Хемлиш, даже после всего, что ты сделал. Каждое его «я согласен» и ты вновь смотришь на него как удивленный, влюбленный мальчишка, будто ушам своим не веришь, что самый красивый и популярный парень школы согласился пойти с тобой на выпускной бал. Реджи может сделать тебя счастливым и вот такой мелочью. Ты расплываешься в улыбке и не можешь не смотреть на мужа влюбленно, хоть и каждый раз пытаешься скрыть как сильно действуют на тебя такие маневры. Каждый раз ты делаешь вид, чтобы муж не догадался каким шатким в твоих глазах бывает ваш брак. Если Реджи когда-нибудь узнает, то скорее всего устроит очередную истерику под гордым названием «Как ты смеешь сомневаться», но факт в том, что после стольких скандалов, ты уже не уверен сможет ли муж любить тебя как прежде сквозь слой упреков? Сможешь ли ты верить, что еще любит, что ты держишь его не насильно? Не сегодня, Айзек, давай будем думать об этом в другой раз. Подобные мысли всегда посещают тебя ночью, ведь ночью ты один, на диване. Даже если ваши дети решают спать с тобой, ты всё равно один. Ты один, если не с мужем.  Тебе кажется, что ты уже видел все возможные махинации мужа. Всегда кажется. Он бездонен в своих выдумках и это интригует как нельзя больше. Поэтому, когда в ответ на твои действия он впивается тебе в шею, ты не готов. Ни морально, ни физически. Он же знает, какая у тебя чувствительная шея. Ты чувствуешь всё, от легкого обжигания дыханием до цепкого укуса. Это была провокация, чертовски хорошая. Ты почти попался, но устоял, в какой-то момент подумал, что это идеальное отношение с пациентом во время любой процедуры, так ты чувствуешь и знаешь степень его боли и контролируешь свои действия. Только у тебя в жизни один пациент — твой муж, поэтому и смеешь придумывать такие маневры.

— Да —
Это твое «я согласен». От неожиданного предложения мужа, ты не смеешь отказаться и застываешь на месте, всматриваясь в родные черточки лица — неужели серьёзно? Твоего согласия не требуется, если Реджи сказал — так и будет, хоть ты и привыкни и полюби свой диван, но ведь это не так. Ты спишь плохо, зарываясь в мысли о прошлом и будущем, не способный заснуть, а если и спишь всю ночь, наутро встаешь таким побитым, будто бы всю ночь тяжело физически вкалывал. Ты спишь так херово, потому что один. Потому что всё о чём ты можешь думать, о чём тебе сняться сны — это твой муж в соседней комнате, тоже один. И ты бы взял вашу спальню уже штурмом, силой, но не смеешь. Поэтому сейчас, когда он берет тебя за руку и тянет за собой, ты не можешь скрыть насколько счастлив. Загипнотизировано, смотришь только на мужа, еле передвигаешь ноги, но идешь, идешь, безвольно, готовый подчиниться любым прихотям Реджи. Потому что ты — его, до последнего вдоха. Ты теряешься, попадая в эту святыню, не зная, что делать дальше, что дозволено, а что нет. Но муж толкает тебя на кровать, тут же наваливается сверху и тебе сносит башню от желания. Ты хочешь его 24\7, но не смеешь настаивать, ибо ты не тот мудак с его двадцати двухлетия, ты его муж, чуткий и понимающий. Ты принимаешь его дар, впиваешься в родные губы с такой самоотдачей, что уже забываешь, как дышать. Твои руки ложатся на спину мужа, другая — зарывается в волосы, притягивая к себе ближе, больше, ещё. Впитываешь этот нектар с сакральным подчинением, благодаря за каждый миг. Это сон, вечно повторяющийся сон на твоем неудобном диване, который становится реальностью и стирает все грани между явью и былью. Жаль, что эта сказка длиться не долго. Ты уже успеваешь заново распалиться, всем телом отвечая на ласки мужа, но у Реджи свой план. Тебе остается лишь усмехнуться, мысленно поаплодировать его выдержке и сноровке. Тебя опять обвели вокруг пальца. Ты стонешь вслух, когда муж перекатывается на другую часть кровати, объявляя [торжественно и мрачно], что сегодня вы только спите. Притягивает тебя к себе и обнимает, не желая оставить просто так, не желая сделать эту ночь для тебя легкой, поддакивая своим действиям, ограничивая тебя. Чёртов Реджи играет с тобой, тестирует твою выдержку, прекрасно зная, что ты сдашь любой экзамен, если он хорошо попросит. Его тихое ровное сопение тебе в загривок совсем не помогает остудиться, его колющие слова о том, что он просто хочет, чтобы всё было хорошо, словно десяток иголок впиваются прямо в мозг, в область мозжечка и заставляют шумно с обидой выдавить воздух из легких. Ты замираешь, собираешься с мыслями, действительно пытаешься себя успокоить, если муж этого хочет. Но как? Если естество Реджи буквально упирается в спину и тебе, как прилежному мужу, заботившемуся о благе Реджинальда, просто необходимо что-то с этим делать. Воздержание — вредно, это говорит доктор. Поэтому ты не можешь просто так лежать, закрыть глаза и попытаться заснуть, ты ослушиваешься своего бога и поворачиваешься на другой бок, преодолевая легкое сопротивление, чтобы посмотреть ему в глаза. Ваши носы соприкасаются, ты смотришь ему прямо в глаза и отчего-то улыбаешься.

— Реджи, скажи мне в глаза, честно, что не хочешь, и я не буду, — это твой секретный приём, они и у тебя тоже есть. Ты же учишься у лучших, поэтому за вашу совместную жизнь обзавелся парочкой и решаешь пустить один козырь в рукаве в ход. Ты знаешь, что Реджи не умеет врать, и что если с губ и слетает наглая ложь, то тело сразу говорит правду. Твой Реджи хочет тебя и выдает себя с потрохами, как бы не старался это скрыть, поэтому ты и улыбаешься, — Я так и знал, — в нем ни капли отторжения и ты это видишь, чувствуешь, знаешь. Ты научился читать его, чтобы не дай бог перегнуть палку, и сейчас эти приоткрытые губы желают продолжения не меньше, чем ты. А ты больше не можешь терпеть, смотреть как вы мучаете друг друга. Реджи, не сегодня. Поэтому ты и преодолеваешь последние сантиметру между вами, завоёвываешь его губы, почти грубо исследуя языком. Твой. И от этого настолько одурительно хорошо, что тебе абсолютно каждый раз вместе с мужем сносит крышу. Ты обвиваешь его тело руками и ногами, чтобы прижать любимого к себе настолько близко, насколько это возможно, — Мой, — шепчешь в губы, прерываясь всего на секунду, чтобы с новыми силами, набрав больше воздуха в лёгкие, ворваться вновь. Тебе его так чертовски не хватает, даже когда он весь твой, в цепях из твоих объятий. Всё равно не хватает. Поэтому ты переворачиваешь его на спину, тут же устраиваясь между ног, прижимая к кровати всем своим весом. Твой. Твои губы перемещаются на шею, оставляя красные отметины, чтобы не только ты, а все знали, что твой. Твои руки кажется живут своей жизнью, они тоже очень скучают по Реджи и отправляются в исследовательскую экспедицию, изучая родное тело. А вдруг он изменился? Вдруг что-то на этом теле теперь чуточку другое, а ты и не знаешь. Ты проверяешь каждую клеточку на сохранность, каждый сантиметрик, ибо знаешь, что даже сейчас, когда твой муж изгибается в спине под тобой, позволяя завести свои руки за спину, в любой момент он может сказать тебе стоп, и ты прекратишь. Ты зависишь от него и его настроений, зависишь от его желаний и чертовски любишь и лелеешь эту зависимость, — Мой Бог, — ты повторяешь за мужем, немного запоздало, но вовремя. Оставляешь мокрую дорожку от шеи к ключицам и дальше к солнечному сплетению. Молишься своему богу, молишься о помиловании, готов принести любую жертву, если бог разгневается. Наверное, иногда ты даже специально его гневаешься, чтобы была возможность отдаться без остатка, жертвенно, полностью. В конце концов, ты прожил с Реджи достаточно долго, чтобы уметь устраивать и такие маневры.

dreamer, trippin' on your highs
these vibes, i feel 'em

[indent]Прочный брак – это совершённое преступление на двоих. Если сидеть, то вместе. Если смертельная казнь, то поровну. Если умереть, то провожая друг друга на небеса, держась за руки. Ты настолько доверяешь Айзеку и неукоснительно веришь, что заставляешь своё окружение шарахаться от тебя в ужасе. Они намекают, что нужно следить и проверять своего мужчину, пропадая после этой прямоты через некоторое время, если Айзек слышит. Ты не придаёшь этому значения и видишь перед собой лишь своего Бога, зная, что только он тебе поможет, наградит, пожурит, отпустит все грехи, искупает в освящённой воде. У тебя нет времени думать о других, когда оно занято лишь одним – мужем. Ты до самого конца будешь благодарен ему за то, что он сотворил ради тебя. На что пошёл ради тебя, как отстоял твою честь и совесть, согласившись с твоим капризом добавить в содеянное – немножко искусства. Ему же надо было порадовать своего мальчика?!

[indent]Двадцать второе число каждого месяца для вас с мужем критическая точка, когда вы проживаете в Лос-Анджелесе. В этот день ты как на иголках, ждёшь подвоха, ведь именно двадцать второго числа на двадцать второй секунде на ваших руках угасла чужая жизнь. Боишься, что когда-нибудь в ваш дом ворвутся копы и предоставят неопровержимые улики с фотографиями той резни, что вы только вдвоём устроили. Двадцать второго числа ты постоянно льнёшь к Айзеку и упрашиваешь его взять выходной, хотя тебе и не надо об этом умолять, он понимает с полу_взгляда. Первые месяцы после совершения того преступления, вы пытаетесь отвлечься, проводя целый день где угодно, лишь бы не в своих четырёх стенах наедине с беснующими демонами воспоминаний. Ночуете в красивых отелях, ужинаете в шикарных ресторанах, ходите на премьеры новомодных показов киноленты. Бываете везде, где можно – на концертах, выставках, театральных постановках. Только не в музеях. Ведь там может быть он, застывший в одном из изваяний. Когда двадцать второе число выпадает на чёрную пятницу, вы спешите по магазинам, дабы совершить покупки и обновить итак переполненный гардероб. Просто потому что вам нужно отвлечься. Ты не понимаешь сам, как застываешь посреди зала напротив бутика, начиная истошно кричать от страха, пока Айзек не прижимает тебя к себе, целуя, обнимая и успокаивая. Это всего лишь манекен, который смотрит из витрины, а тебе показалось, что снова он. Тот парень, кто ровно двадцать два в твои двадцать два. Проходит полгода, и ты с любимым мужчиной решаешь съездить за город, до которого добираться …угадаешь сколько? Двадцать два часа на автомобиле. Вам с Айзеком нужно пройти этот путь снова, чтобы ты перестал бояться, ведь твой родной человек бесстрашный господин, которым гордишься. Его поддержка – лучшая награда за последнее время. Вы доезжаете до небольшой хижины в лесу уставшие и обессиленные, но горды собой, что проделали сей путь ради твоего спокойствия. Эта хибара принадлежит какому-то знакомому, который периодически предоставляет её в качестве приключений для тех, кто является поклонником матушки-природы. Ты недовольно морщишься и успокаиваешь себя – это на одну ночь, всего лишь на двадцать второе. Вы с мужем оказываетесь внутри, приехали сюда без единой вещи, взяв исключительно безумную любовь друг другу. На стенах домика внутри нет практически ни одного свободного места. Каждая клетка пространства уготовлена для чучела животного. Прямо по извращённому фэн-шую. Справа – голова оленя, слева – волка, под ногами ковёр из медвежьей шкуры, а над потолком, на чердаке притаились набитые соломой и опилками совы. Главное украшение прямо по центру – он, монументальная греческая скульптура по всем гомеровским канонам. Неопределённая статуя незнакомца без рук. Ты застываешь перед ним и переводишь взгляд на Айзека. Для остальных приезжих это всего лишь забавное украшение, а для вас – продуманная уголовщина.

[indent]Ты увидел его в больнице, когда пришёл навестить Айзека. Твой кошмар выглядел ужасно, если не отвратительно. Прежние ощущения возымели эффект де жа вю, покалывая острым током по нервным окончаниям, создавая электролиз по всему телу. Палата двадцать два. Тебе хочется провалиться сквозь землю. Ты подкрадываешься ближе и слышишь, как врачи между собой перечисляют повреждения, а ещё уточняют тот факт, что он немой и лишенный своего самого главного достоинства, которое лично тебе виделся в самом возмутительном вопиющем кошмаре. От этой новости чувствуешь, как шевелятся волосы на голове, закручиваясь в спиральные кудри от влажности, хотя пришлось их с самого утра укладывать, мучиться и выпрямлять, закрепляя результат с помощью взрывоопасного лака. Ты даже словно ощущаешь, как воспламеняешься, но действие длится не долго, пока не успеваешь задать самый главный вопрос – кто так с ним? Ответ маячит в твоей голове, но Айзек – святой и никогда бы так не сделал. Зная о нём эту правду, тут же забываешь, делая вид, что ничего не понял, легче притворится глупым, чем влезать во все хитросплетения и обретать вывод. Пара шагов и твой мужчина чуть ли не сбивает тебя с ног, а может ты его, запутавшись в водовороте своих мыслей. Сообщаешь лишь одно слово «двадцать два» и твой персональный доктор всё понимает. Ты, видимо, настолько потерялся, что не понимаешь, как очутился в автомобиле, за рулём муж, а перед глазами бесконечные деревья, что утопают в чаще. Он привозит тебя на то самое место, в ту самую хижину, ты даже хочешь возмутиться, ведь сотни раз говорил ему, как ненавидишь ни флору, ни фауну. Только если это не цветочный магазин «wild black orchie». Любимый без лишних слов останавливает машину и выходит, в то время как ты, будто крикливая маленькая собачонка, выбегаешь вслед за ним, чтобы в который раз обругать и объяснить, что происходит. Твой мужчина открывает багажник, и ты наконец-то понимаешь сам. Там твой двадцать второй день рождения, обезображенный, накачанный снотворным или какими-то иными транквилизаторами. Всё происходит как в состоянии перемотки. Вы все оказываетесь в подвале той самой хижины, где муж спрашивает тебя, как именно ты хочешь расквитаться с ним, чтобы он больше не смел, бороться за жизнь, пытаясь восстановиться. Ты ошарашено оглядываешь помещение и видишь охотничье ружьё, тут же усмехаясь. Однажды на городской ярмарке, когда приехал перевалочный цирк, твой мужчина выиграл для тебя огромную мягкую игрушку [медведя] и ты решаешь, что выбрать ружье станет правильной резолюцией. Родной мужчина снимает приговор для урода, и встаёт за твоей спиной. Он знает, что ты хочешь сделать это вместе. Ощущение присутствия любимого человека, оружие в ваших общих руках, распаляет твой энтузиазм. Направленное дуло двустволки прямо в голову этому ублюдку. Ты не хочешь называть этого мерзавца, по имени, привлекая внимание громогласным «двадцать два», как порядковый номер заключенного на койко-месте. Он успевает посмотреть вам обоим в глаза, привстать с места и пошевелиться. Не выходит и не успевает. Твой палец соскальзывает на курок, и только звук упавшего тела, вперемешку с шелестом вороньих крыльев на крыльце, убеждает тебя в том, что его больше нет. Ты – убийца, а твой муж владыка, высший демон, который преподал тебе урок. Невольно думаешь, что это твоё посвящение в культ мистера Хемлиша. Тебе нравится это ощущение, что бурлит в твоём организме и теле. Чувствуешь странное возбуждение, сию_минутно отбрасывая пушку в сторону и оборачиваясь к Айзеку, лихорадочно начиная стаскивать с него одежду. Шепчешь «возьми меня» прямо в губы, да прямо здесь, да прямо на глазах у того, у кого только что появилась смертельная пелена. Это ненормально и странно одновременно. Ты знаешь, что твой мужчина тоже хочет того же и более того – он доволен, ведь его ученик доказал, как полезно порой зубрить и вгрызаться в одобренный инстанциями материал. Вы гибните вместе друг от друга, со следами чужой крови, и выживаете лишь на дыхании вас двоих. Так получилось, что сей домик принадлежит одному скульптору, твой золотой еврейский мальчик словно догадывался о том, что нужно выбрать для тебя. Ты знаком с процессом лепки и залития, словно всю жизнь был знатоком гончарного искусства. На первом курсе одного из твоих многочисленных учебных заведений, тебе пришлось сотворить что-то наподобие кувшина, увлекаясь дальше и изображая целую фигуру. Наверное, именно это помогло тебе сотворить изваяние. Айзек помог с остальным. Вы решили отрубить ему руки по локоть, чтобы запертая под толстым слоем гипса душа томилась и мучилась, совершая самосуд на самой собой. Ты не помнишь, как вы вернулись домой. Просыпаешься двадцать третьего числа, продолжая верить в то, что каждое двадцать второе число – всего лишь кошмар, который снится вам обоим, потому что вы настолько сильно связаны с мужем, что вам даже снится одно и то же. Ты не убийца и он – тоже.

whisper pretty little things
heart sings, i feel 'em

[indent]Подобострастный аромат, исходящий от головы твоего потрясающего господина вводят тебя в наркотическую кому. Ты чувствуешь нарастающую стимуляцию всех своих окончаний, которые так стремятся скорее завершить процесс, но не позволяешь им предаться естественному предвершению, контролируя каждый оголённый нерв. Господи Айзек, почему не предупредил, что нельзя погружаться в это волшебство?! Тебя агитирует и подстрекает на похоть один лишь запах твоего мужчины. Он как лучший афродизиак, от которого увеличивается сексуальное напряжение. Волосы вообще очень впечатлительные создания, вбирая в себя сразу все «плохие» дурманы, ведь травка – один из них. Цитрусовые нотки купленных им апельсинов, терпкий горьковатый одеколон и еле уловимый металлический отголосок чудес – постанываешь ему в макушку, тотально забываясь. Да, ты ненавидишь всё, что связано с дымом, но от запаха любимого человека чуть ли почти не доходишь до экстаза, случайно подталкиваясь ещё теснее, фактически прямо в бёдра мужа. Вы почти одного роста, так что ты всей своей мужественной натурой и материей ощущаешь ту самую межбедренную ложбинку, невольно потираясь об неё. Чуть было не теряешь контроль, нарастающая острая боль внизу отрезвляет тебя, заставляя сжать зубы до скрежета. Блять. Чуть ли не шепчешь вслух, случайно, цепляясь зубами в кончики волос Айзека. Стало ещё хуже, накал не спадает, а наоборот теперь напоминает тщедушную окаменелость. Что, Реджи, захотелось сделать капельницу, с воткнутой прямо под уздечку иглой? Ну, тебе ведь не в первой, правда? Ты сам себе причинил дискомфорт, пригласив Айзека в спальню. Уже смирился с тем фактом, что напоминаешь со стороны настоящего садомазохиста. То, насколько сильно ты желаешь мужа, заставляет тебя до изнеможения сжаться снова, оцепенев от колкой рези, словно тысячи листков бумаги прямо по живому. Ты боишься пошевелиться, но вовремя себя одёргиваешь, подмечая, что от переизбытка чувств вонзил все подушечки пальцев в мягкую кожу на пятой точке родного мужчины. Его тело – запретный плод и ты не устоял, не сумев подавить в себе стремление получить, овладеть сполна, хотя сам ведь недавно озвучил, что между вами этой ночью будет только сон, который вас разделит. Но вы могли бы встретиться в царстве Морфея и выпить чаю! Да, конечно. Пытаешься отвлечься, представить женщину, не получается, потому что перед глазами Айзек, во рту  – Айзек, сжимаешь  – Айзека, чёртов Айзек, чёртов твой восхитительный муж, которого хочется настолько сильно, что готов поступить своим принцам и убежать в ванную. Но как оставить мужа одного, как покинуть, когда его тело прямо здесь, прямо с тобой. По всей вероятности, этот негодник ещё и подыгрывает твоей персоне, потому что вмиг осязаешь, как он задевает тебя, наверное, решив устроиться получше, готовясь ко сну. Ты начинаешь кряхтеть и поёживаться, еле удерживая звуки своего голоса. Когда всё снова утихает, тебе даже вроде бы становится чуть легче, хотя в горле всё пересыхает от частого, прерывистого дыхания. А потом происходит оцепенение, когда твой муж так метко поворачивается в момент к тебе своим лицом. Ошалело хлопаешь глазами «предатель».

[indent] — Ненавижу тебя, мистер Хемлиш, — возмущенно, сладострастно и рассержено воркуешь с ним, самым бессовестным образом врёшь и не краснеешь. А если и краснеешь, то в ночи не видно. Касаешься кончиком своего носа об его, тут же ласково накрывая его губами в поцелуе. Не можешь удержаться от милого жеста, он тебя раскусил, ещё и поддел своим издевательским юмором. Твой муж на этом даже и не думал останавливаться, кто бы сомневался, уступаешь ему, и отдаешь губы в полное право использования их, как ему заблагорассудится. Ты слабый и не устоял, вернее ещё как стоишь и совсем не слабо. Приоткрываешь свои уста, чтобы впустить родного гостя, встречая его на пороге приторным гостеприимством, тут же завлекая за собой, чтобы показать все и без того уже за столько лет исследованные уголки. Нужно уметь проигрывать, что ты и делаешь, причём с превеликим удовольствием, акцентируя своё внимание на контуре его губ, очерчивая их, будто давно этого не совершал. Ты истосковался по вашим проникновенным, бездонным поцелуям, поэтому захватываешь жадно и ненасытно, ловишь момент, пока есть на то возможность и пока ты в настроении. Хотя тебе видится, что ещё одно прыгучее движение и точно всё отсохнет и отвалится, твою же мать. — АЙЗЕК!, — мурашки россыпью по телу, громко стонешь имя родного мужчины, не выдерживая. У тебя так давно не было, что достаточно ещё немного и точно придётся втыкать иглу от перетяжения сгустка кровоснабжения. Стоит только подумать, как это происходит. От переизбытка и передоза интенсивного коктейля под названием «муж», хочется очень томно и долго выдавать его персону уже на весь мир. Тяжесть любимого тела на твоём заставляет тянуться навстречу, утопая в нём с новой волной невероятной силы любви. Ты поддаешься вперёд и начинаешь плавиться от его манипуляций с твоей шеей. Превосходный муж касается ранее надавленных своими пальцами точек и тебе сносит башню от приятной лёгкой агонии и жжения. Не можешь устоять, перемещая губы на его ключицу, прокладывая себе тропку к ней через многочисленные поцелуи, царапая кончиками зубов, тут же увлажняя ужаленный отпечаток следа. Не боишься потеряться, так как знаешь, что все дороги можно смело завоёвывать себе. — Возьми. Меня, — прямо как в ваше убийство. Глубоко. Проникновенно. Можно. Подтягиваешься к нему, припадая губами к его грудной клетке, проводя по ней своеобразные влажные движения, пытаясь что-то хаотично изобразить. Ты пишешь признание в любви, многократно выписывая и сообщая о них своему Богу. Невольно усмехаешься, потому что задумал преподнести ему парочку потаённых подарков, чтобы знал, как себя вести, шалун!  Опаляешь один из ореолов жарким дыханием, сильно, специально жестоко и дерзко прикусывая, оттягивая кожу в сторону, тут же припадая, чтобы успокоительно поцеловать, проделав те же причуды со вторым. Ты даже в ваших ласках продолжаешь глумиться над ним. Твоя ладонь скользит по мышцам твоего любимого мужчины, щекочешь его подушечками пальцев, словно играешь не флейте, как на личном инструменте. Твои руки горят, кажется, что ещё немного и вспыхнут пламенем в неистовом пожаре. Ты накрываешь паховую область своего мужа распыляя жаротрепещущим огнём, чувствую отклик на твои требовательные, насыщенные касания. Заползаешь всей ладонью, стремясь заполучить сразу желаемое, не останавливаясь на полпути, к тому же снаружи. Твои пальцы хватко и властно получают желаемую природную сущность твоего бесподобного мужчины. Ты от одного прикосновения дрожишь и рокочешь от предвкушения прямо в его тело, вибрируя своим. Не можешь оставить его в покое, поддразнивая, скользя по основанию. В твоей руке сейчас находится ваше прошлое, ваше будущее и ваше настоящее. Чинно и обходительно справляешься с ним, намереваясь получить всё и сразу до самых уголков своей души. Какой же ты дурак, что игнорировал его. Тебе нужно отдаться. Без остатка. Прямо сейчас.

i see the kingdom coming ≠ let's put on a show--------------------------------------we've played the game before ♯ in the name of love

[indent]Ты называешь его про себя «мой мальчик», «мой мальчишка», «мой малыш». Ключевое слово «мой», по крайней мере, для тебя так было всегда. Считаешь, что это безошибочное определение, истинное совершенство, поселившееся под рёбрами, засевшее прочно в голове. Последние десять дней для твоей персоны окутаны колючей проволокой. Тебя словно самого оцепили ядовитыми путами с шипами, вонзая острыми иглами глубже под кожу, чтобы не смог вырваться. Даже не сопротивляешься, расслабляясь под эту боль и принимая наказание. Ведь тоже совершил проступок и заслуживаешь самого тягчайшего возмездия. Ты узнаёшь о том, что Освальда арестовали, когда пытаешься справиться от жуткого похмелья и такой же ночи, пытаясь прийти в себя. Господи, где ты был, валялся на какой-то паперти, вроде не ночевал дома, у кого тогда? Почему-то в голове всплывает крыльцо магазина комиксов, пытаешься восстановить хронологию событий, но не получается, всё завертелось, как на колесе обозрения, унося тебя на самый пик. Смутно, лучше даже не думать пока об этом. Видимо, тебе постоянно видятся родные пенаты твоего мальчишки, из-за того, что ты каждую ночь сидишь у магазина Освальда и дежуришь, когда он появится. Странно, да? Учитывая, что теперь знаешь, где малыш находится. Тяжело скрывать, но новость отрезвляет окончательно и у тебя просыпается чувство вины. Твой несчастный мальчик, которого ты любишь всю свою сознательную жизнь, заключён в одиночную камеру. Тебе приходится бросить все свои дела, переложить их на других коллег, чтобы вплотную заняться его. Забываешь обо всём на свете, кроме него [чувствуя себя эгоистом и истязая ещё больше], потому что будто знаешь, как то же самое делает он. Общаешься с ним словно вы два сокамерника за стенкой, разговаривая друг с другом, как в том самом романе «Граф Монте Кристо», только здесь не пахнет приключением, а скорее отчаянием. Между вами такая же каменная глыба, вы не видите лиц, не слышите, но чувствуете присутствие. По крайней мере, ты ярко это осознаёшь. Следы от его поцелуев всё ещё горят на твоей коже и теле, точь-в-точь он только что тебя ими пометил, как свою личную территорию. Хотя для тебя это всегда как будто относительно недавно, словно как сегодня с утра началось и продолжилось на протяжении всего дня вместе с дрёмой. Если бы можно было сделать подкоп или разбить преграду – тут же не преминул бы и сотворил подобное. Ты пытаешься найти выход, зарывшись в бумагах, где на каждой неопровержимые улики, факты, которые нельзя обойти. Чуть ли уже лично не выдвигаешь ни одной здравомыслящей гипотезы, кроме как – отправить тяжеленный сундук в камеру с Оззи, чтобы пронести его в нём. Ты качаешь головой, натыкаясь на страшную цифру пятнадцать и почти отсутствие свидетелей, задумываясь сразу же, что будет с ним, если ему действительно дадут такой огромный срок, что станет с его родными и в последнюю очередь – как проживёшь свою жизнь ты? Никак. Как жил раньше, будешь ждать, хотя он и не принадлежит тебе, но ты всегда надеялся в душе, что это когда-нибудь да изменится. Возможно, позволит переступить тебе через порог в его жизнь, ведь хоть куда-то ты имеешь право входить, правда? Другой твоей странной мыслью стала – а что если тоже сдаться властям, прийти с чистосердечным признанием, рассказать, где спрятал труп дилера, которого убил?  Вот только тут замешан ещё один человек – твоя сестра, но если умолчать о ней, то можно получить вышку. Хотя тебе могут скосить срок меньше. Всё равно. Тогда ты точно будешь с Освальдом, гнить в тюрьме, только бы в камере напротив, чтобы смотреть в его глаза. Но у тебя появляется дочь, к тому же придумываешь выход из положения для вас и остаётся молить судьбу, чтобы она оказалась благосклонна к вам обоим.

[indent]Твоя главная проблема,  Элиас, ты слишком много думаешь и заставляешь себя всё чаще прокручивать в голове предвидения, что начинают проводить над тобой обряд изгнания  насильственными пытками. Пятнадцать лет. А что если. Как обернулась бы судьба, если бы действительно пришлось ждать так долго? Ты бы всё равно вёл прежнюю жизнь, выписывая апелляционные письма, в которых умолял правительство отпустить на волю Брейдена. Бился до последней капли крови. Возможно, к тебе престали бы относиться серьёзно потому, что ты бы пристрастился к бутылке, желая испытывать то же самое, что вкушал Оззи; разговаривал исключительно с треклятой колымагой Оза, приветствуя и прощаясь очередным комедийным словцом; исписал бы и украсил стены дома, комнат фотографиями парня, чтобы просыпаться и засыпать в его присутствии. Пятнадцать лет. Ты стерпишь и их, ради того, чтобы снова увидеть своего мальчишку, который за это время повзрослеет. Хотя вряд ли, учитывая характер и вечный юношеский максимализм Освальда с желанием размахаться руками, добавив рвущиеся наружу непродуманные фразы, бить больнее отовсюду. Он вечный балагур и шутник, что частенько получает тумаки за свои проказы. По крайней мере, от тебя. Но именно таким ты его и любишь. Как хорошо, что Оззи эти пятнадцать лет не светят, и совсем скоро он снова будет рассекать на своей ужасной тачке, противно сигнализируя о своём появлении, словно кричат хрипатые утки вперемешку с павлином. Ты дождёшься. Обязательно дождёшься. Тебе приходится в который раз не обращать внимания на своего одержимого соседа, что купил дом рядом с тобой. Он друг ещё со школы. Твоя сестра даже просила дать ему шанс, а ты наотрез отказался, предпочитая одиночество, если этот мир будет без Освальда. Готов ждать его всегда, не колеблясь ни секунду. Только в одном случае замешкаешься в последний момент – из-за исхода своего времени, погибая вместе со своими многочисленными кошками [намерен завести штук сорок, чтобы всех раздражать в округе], но даже в запредельном мире будешь сгорать в нетерпении. Никто и никогда не получит тебя, лишь только твой мальчик, твой малыш. Ты как верный пёс породы акита-ину, символизируешь преданность и верность. Пятнадцать лет пролетают, утопая в призрачном видении, ты благодаришь планеты, что звёзды сошлись так, чтобы не разлучить вас, а даже наоборот соединить.

[indent]Сейчас ты с ним. Тебе чертовски безгранично и сверхъестественно сложно в это поверить, а особенно принять, тот факт, что это не иллюзия. Не та, ваша поездка в машине, где он поцеловал и оттолкнул тебя. Боишься и затаиваешься, что сделает то же самое, хоть ты и умолял его буквально некоторое мгновение назад об обратном, решив сдаться и признаться в убеждённости окончательно. Поэтому твои руки так тверды и уверенны, к тому же за это время в камере он ослаб и никуда не убежит. Возможно, это жестоко, но ты слишком долго ждал этого момента, чтобы тоже переступить через себя. У тебя получилось вымолить прощение для него. А значит это знак к тому, чтобы идти до конца. Не намерен отступать, захватишь силой, вас не будут разделять пятнадцать лет прощаний и разлуки. Никаких тайн и секретов больше. Никаких скрытых метафор и недомолвок. Только правду, только в чистом виде. Он называет тебя по имени, заставляя ворошить и копошиться каждую прожилку. Тебя охватывает вихрем, чуть ли не сносит с места, хотя уже это произошло из-за Освальда. Ты полусидишь в непонятной позе, пытаясь не удивляться, не перестаёшь сжимать его в объятиях. Он. зовёт. тебя! Снова! Словно смакует твоё имя, как ты его шептал перед сном, умоляя проснуться вместе с ним. Сходил с ума по этому мальчику и до сих пор сходишь. — Освальд…мой Освальд, — отзываешься, наслаждаясь как ваши имена перекликаются, словно это игра «мой Марко - мой Поло», да только как чудесно, что реалия, а не альтернативная вселенная. Вы будто долгое время водили и прятались одновременно, наконец-то  встретившись в одном месте. Пусть в камере, ведь это не имеет значения, главное – результат. Слегка напрягаешься, чуть ли не заставляя насильно порваться обрывающуюся нить твоей души, как только Оззи решает избавить твои руки от одной своей. Ты по своей природе слишком мнительный, поэтому уже прокручиваешь неладное, но успокаиваешься, как только его ладони перемещаются на лицо. Удивительно, когда собирался в камеру к Освальду, Нора сделала точно также, когда уходил. Словно не хотела тебя отпускать, удерживая подольше своими крохотными ручками. Ты не можешь, не улыбнутся от этого проявления чувств. Теперь точно зная, в кого она такая. Твои губы не удерживаются, не упуская возможности коснуться подушечки его большого пальца, чтобы сомкнутся на нём, ловишь и не хочешь отпускать. Хочешь зацеловать каждый миллиметр своего малыша. Для тебя весь Освальд целиком и полностью только твой, хотя бы сейчас, когда вы наедине друг с другом. Тебя одолевает порыв нежности и сумбурности чувств, по которым ты истосковался.

[indent] — Ты не виновен! И никогда не был! Никто не имеет права обвинять тебя, — с жаром выдаёшь на одном дыхании, предчувствуя виток агрессии, но благодаря тому, что Оз рядом, умиряешь свой пыл, восстанавливая дыхания, чтобы рассказать всё спокойней. Ты всё никак не можешь забыть то, с каким остервенением на тебя смотрели коллеги, что выделяешь другу свою привилегию. Кто-то даже язвил «втрескался», отчего приходилось пытаться не ввязываться в авантюру с причёсыванием рожи людям, итак уже одному нанёс такой удар от неудержимой злобы, что пришлось его закопать на лесопилке. За правду не бьют, хотя ты не просто втрескался, а любишь так сильно, что готов поставить сотни подписей на чём-то внеземном и концептуальном. Скоро, тебе придётся послушаться советов, чтобы  заняться йогой для успокоения. Оззи должен знать, а кто ему расскажет всю правду, как не ты. Хотя назначен был другой человек, твой коллега, но у тебя везде есть связи и методы уговоров. Пусть ты и лишён теперь выходного дня, метнувшись сменами, зато сегодня проведёшь с Освальдом. А это стоит того, так ждал вашей встречи. — Алиби. Железное. И я снова подпишу его, если они потребуют, — называешь своих коллег «они» и усмехаешься. Когда это ты перешёл на другую сторону закона, Кларк? Ах да, всегда там был, скрываясь. Вспоминаешь, какую бумагу тебе пришлось подписать и прогоняешь от себя все мысли прочь, уверяя себя, что это всё в прошлом. Ты никому не доверял без тщательной проверки, но Оззи убедил тебя за всю вашу жизнь, что достоин твоей благосклонности. Всегда был, просто не демонстрировал ему, испытывая ваше общее терпение. — Это ты истинное чудо, Оззи, — выпаливаешь, не подумав [и не жалеешь], как обычно любишь делать, тут же начиная смущаться. Ты, правда, так считаешь и готов говорить это ему постоянно, даже постараешься поменьше краснеть, только в последнем не можешь с чёткостью дать убедительного ответа.

[indent]Кажется, ты рано расслабился, думая, что прежнее замешательство достаточно быстро испарилось. По крайней мере, тебе пришлось заставить это сделать. После слов Брейдена, ты в начале, впиваешься в него долгим взглядом, окончательно осмелев, читая в глазах смысл и истину. Заранее веришь, что не врёт, но это для тебя фактически признание в том, как не может и насколько не понимает состояния без твоей персоны. На лице появляется искренняя светлая улыбка, ты даже не замечаешь, что твои пальцы угодили в плен малыша, тебе это даже наоборот нравится. Он пытается сжать их сильнее, а ты поддаёшься и ослабляешь хватку, потому что хочешь, чтобы не отпускал. — Я хочу быть с тобой всегда. С самого начала и до конца жизни, — звучит как отголосок признания, и ты тупишь взор, перемещая взгляд на ваши руки. Решаешь одолеть его в рукопожатиях, предполагая, что ваши ладони уже несколько раз сменили позу, передавая эстафету друг другу. Ты вспоминаешь, как следил за ним на расстоянии, словно одержимый, тебе для образа не хватало подзорной трубы и шпионских очков. С самого первого дня, когда увидел этого парня, тебе захотелось выведать о нём больше информации, научить его всему, что знаешь. Но самое главное – умудриться самому заставить запомнить тебя и попросить ещё добавки. Ты был с ним добрее, чем с другими, отвечал ему скорее, чем остальным, ловил каждый его выпад, запоминая и откладывая в памяти. У тебя есть личная папка с его персоналогией, которую хранишь в потаённом месте, досье, которое как истинный блюститель закона собрал, словно коллекционер, будто нумизмат. Все твои чеканенные монеты с лицом твоего малыша. Настолько пугающе зависимый от него, лишь бы он был счастлив, а ты приложишь усилие, сделав даже не всё возможное. Не так. Переплюнешь себя, соревнуясь наедине с самим с собой, устроив дуэль. В любом случае ты не проиграешь, только поймёшь, какая из твоих частей [левое или правое полушарие мозга] любит твоего мальчика сильнее. Может, после такого состязания поймёшь, что обе, одновременно, сразу, без лишних предисловий. Вы оба слишком долго терпели. Освальд прикрывает глаза и тебе не хочется контролировать, держа в обороте, свою меркантильность. Ты итак долгое время был скуп на эмоции, поэтому благотворно и щедро, со всей сердечностью проносишься кончиками губ, словно мягким шёлком по его векам. Невинно высылаешь моления, прикладывая тёплый шёпот, наполненный одухотворённым пристрастием.

[indent] — А что ещё твоё?, — прячешь заискивающие едва приподнятые игривые уголки улыбки. Его предпринимательский и собственнический запал тебя забавляет. Оззи ведь слишком хорошо тебя знает, как и ты его, вы просто никогда не разговаривали так откровенно и открыто, делясь друг с другом всем, что накопилось, хранясь как дряхлые старые вещи в сундуке на чердаке, успев покрыться толстым слоем пыли. Пыльная любовь – ещё один спонсор этой ночи, причём с конкретным обоснованием, учитывая как не уделяют тщательного внимания камерам в плане уборки. Ты слишком чувствителен к любой лишней соринке, будучи аккуратистом до скрипучей чистоты стекла, но ради своего мальчика готов забыть обо всём на свете. Он снова смотрит на тебя и первым на взгляд реагирует покрышки всех четырёх клапанов, расходясь по швам от его пронзительности. Твой мальчик пронизывает вновь, ты никогда не привыкнешь к тому, чтобы смотреть на него без обескураживания. От его слов не знаешь, куда деть глаза, поэтому любуешься им прямолинейно вглядываясь, не упуская. Элиас – взрослый мужчина, уши которого краснеют, как у уже не школьника на выпускном, когда с ним согласился потанцевать самый красивый мальчик, что давно нравился. — Оззи, я всегда тебя ждал, жду и буду. К тому же мы оба были не готовы! Ты не трус, не подлец и не идиот, — вклиниваешься после бурного потока слов своего малыша, обхватывая его лицо в свои ладони, притягивая ближе к себе, потеревшись щекой об его. Он не должен так говорить про себя, не заслуживает всех этих прозвищ без одной детали. — Ты просто мой!, — делаешь над собой усилие, чтобы не сконфуженно встретиться с ним глазами, уставившись на него и завлекая в плен пальцев его скулы, тактильно не переставая поглаживать. — Мой идиот, мой трус, мой подлец…, — задумываешься, как бы обозвать его ещё на долю секунды, увлёкшись процессом. — …а ещё мой дурак. Очень большой мой дурак. И верзила…тоже мой, — смеёшься Освальду прямо в губы, едва касаясь их, склонившись над ним и снова скрываясь от контакта любимых глаз, с которых не хочется сводить взгляда. Ты боишься, что он это может расценить, как домогательство. Элиас – взрослый мужчина, который испытывает смятение от реакции мальчика младше него самого. Его мальчика! Но Освальд оказывается смелее вас обоих, возвращая тебя и даже принуждая к тому, чтобы не прекращал смотреть на него. Ты хочешь попросить извинение за то, что ослушался и дал себе подобную вольность. Уже даже собираешься это сказать, как неожиданное признание с уст Оззи прошибает наэлектризованной колючей проволокой. Будто вы с ним решили совершить побег, металлическая леска вас шокировала. Ты стремишься ему тут же выкрикнуть ответное признание, но и здесь он тебя обходит, от этого кровь бурлит сильнее. Решительность – кто-то из вас должен был стать решительнее. Ничуть не удивился, что твой малыш принял на себя эту характеристику. Следуешь за ним послушно, подобострастно, отвечая на поцелуи, руки соскальзывают ему на плечи, и ты впиваешься в них пальцами, гордясь тем, что такой сильный мужчина любит. тебя. любит. Не пропускал ни один бой с его участием, хотя, наверняка, он был не в курсе, ведь прятался в основном в толпе, чтобы выглядеть незаметным. Ты ластишься к нему, уже взрываясь пёстрыми искрами салюта, как только твой малыш управляет тобой, зная все твои предпочтения. Прежде всего, самое главное - он. Оззи в курсе, что такой, как ты никогда никому не доверяет, но убеждаешь его в обратном. Осторожно и плавно перемещая губы с его на лицо, продолжая зацеловывать каждый участок кожи, боясь что-то упустить, припадая вновь к манящим устам, которые тебя любят. — Я тоже тебя люблю, Освальд. И моя любовь к тебе с каждым днём всё больше и больше, — особенно после того признания в его дебильной тачке. Тебе нравится целовать его, отвлекаясь на диалог с ним, но не от губ. Вы общаетесь, друг с другом, даже не стремясь переметнуться в сторону. — Я тебя простил давно, ещё, когда ты под стол пешком ходил, — не можешь не сдержаться от волнообразного колебания шутливого острой формы, тут же припоминая, что именно хотел сказать, когда шёл сюда. Детство бьёт по твоим вискам, ты напрягаешься всем телом, потому что снова боишься, что это его оттолкнёт от тебя. Собираешься с мыслями, чтобы озвучить ещё одну важную новость этого вечера и ночи. С одной стороны, не хочешь, ведь сейчас всё похоже на волшебную сказку, с другой стороны, не можешь скрывать от него, ведь он имеет право знать, как никто другой.

[indent] — А ещё я хотел сообщить тебе, что у тебя есть дочь, Оззи. И её зовут Нора, — у тебя леденеют руки от пугающего предчувствия, что Освальд сейчас возьмёт и откажется от своего признания, слов и пошлёт тебя, куда подальше со своими известиями. Да, Элиас, ты очень неуверенный в себе мужик, который вечно уходит в себя и обвиняет во всех грехах. — Вернее, у нас. Я тоже её отец. По документам, — ты стыдишься этого признания, хотя ещё одно впереди, но его ты пока не готов сказать, учитывая, что Оззи в камере [благо выпустят], а твоя персона гуляет на воле. Может, об этом вообще лучше не говорить, пусть правда так и останется зарытой в яме? Ты убил человека, который чуть не убил твою сестру. Он этого заслуживал.

В крови больше этанола, чем нужно, чтобы потерять себя. Это выражается в твоей полной дезориентации, неспособности думать, неспособности назвать своё имя. Если у тебя спросят сейчас сколько тебе лет, ты без раздумий скажешь: пятнадцать, ибо алкоголь выбивает, замещает собой, почти целое десятилетие в твоей памяти, и ты больше не способен воспринимать действительность, сколько бы отходов алкогольной продукции тебя не покидало.

Тебе пятнадцать, ты лежишь на траве в яркий солнечный день где-то за трибунами школьного стадиона и с заразительным смехом борешься со старшеклассником. Это не драка, это — дурачество. Ты не помнишь, как все привело вас к этому моменту, ты лишь хотел научиться целоваться, боясь использовать метод проб и ошибок на живом человеке, чье расположение тебя волновало в то время больше всего на свете. Боялся спросить совета у сверстников, ибо они-то уже вовсю переходили на вторую базу, а ты застрял на первой, да, в общем-то, даже до неё не добрался. И тут как посланник свыше — тебе является этот старшеклассник, с какой-то неповторимой улыбкой, решает тебе помочь, и вы оказываетесь за трибунами школы с парой помидоров в рюкзаке. Только ты не пообедал, живот сводит от волнения весь день, а сейчас, когда ты оказался в компании Кларка, умеющего расслабить своей непринужденностью любого, сей факт стал очевиден: живот сам напомнил о себе громким урчанием и ты, вместо того, чтобы обвести томат языком, как тебе показывает Элиас, жестко вгрызаешься зубами в очередной овощ. Ты их все съел, штук пять — не больше, чем дико рассердил своего преподавателя. «Я — голодный, а они так пахнут!» — пытаешься оправдаться, но выходит из рук вон плохо, а твой учитель смотрит с укором и уже через мгновение валит тебя на землю что-то со смехом приговаривая, кажется, называет негодником и отвратительным учеником. Ты лишь заливаешься смехом и оказываешь вялое сопротивление, отмахиваешься руками, пока их не припечатывают к земле. Ты распят, тебя придавили и ты, со стыдом понимаешь, что такая близость к чужому разгоряченному телу не проходит без следа. У тебя стояк и Элиас активно по нему елозит, что тебе хочется взвыть от переизбытка чувств. Тебе же всего пятнадцать, эта цифра отпечатывается в ежедневной статистике — ты пристыженно прячешь пах за сумкой или учебниками как минимум пятнадцать раз в день. Но тут уже никак не спрятать. Замираешь с испугом вглядываясь в Кларка, ожидая бурной реакции и хук в глаз. Но вместо этого получаешь контрольный экзамен вашим урокам. Его губы такие влажные и горячие, что ты не можешь избавиться от мысли, что тебе чертовски нравится и [несмотря на весь страх оплошать, что и привел к этим занятиям] ты отвечаешь. Может неумело и неуверенно, но со всей самоотдачей, на которую способен. Элиас Кларк крадет твой первый поцелуй, впоследствии крадет у тебя всё «первое», но ты не находишь в себе ни сил, ни желания сопротивляться и злиться. Наоборот, ты мычишь ему что-то нечленораздельное в губы, подстрекая, и всё в мире становиться каким-то незначительным.
Кроме этого поцелуя за трибунами школьного стадиона.

Потихоньку приходишь в себя. Уже даже в курсе как тебя зовут, если посчитать, сможешь сказать сколько тебе лет. Не сможешь объяснить только отвратительное чувство, грузом лежащее на груди. Неизвестность, стыд, непонимание, страх. Все это сворачивается в твоей крови образуя тромб, и ты не можешь понять, откуда ко всему прочему к тебе пристало чувство дежа вю. У тебя нещадно двоиться перед глазами, и ты видишь сразу два фонаря, два дерева, два Элиаса, а это уже передоз. Ты стонешь, бормочешь что-то непонятное себе под нос и пытаешься перевернуться, ибо свет слепит глаза и у тебя жутко кружиться голова. Хочется принять другое более статичное положение, хоть статичней и стабильнее, чем распятие себя на полу — попросту нет. Эл подает тебе руку, и ты тут же цепляешься за неё, лишь бы уйти от противного света, будто бы ты на божьем суде, ибо в твоем состоянии тебе кажется, что если фонарь эта лампа, которой светят в глаза как на допросах в фильмах, то детектив, проводящий эту экзекуцию, как минимум бог. Кларк проводит над тобой свою экзекуцию, который ты повинуешься беспрекословно, по большей мере, потому что не понимаешь, что происходит. Тебя шатает из стороны в сторону, не можешь понять — это центр тяжести сместился в тебе, или земля плоская и кто бы ее не держал, сейчас делает очень херовую работу? Шаг влево, шаг вправо. Тело — пружина, выпрямляется и горбиться вновь. Если бы не Кларк, тебя бы так и кидало по танцполу, но Элиас ловит тебя, заключает в объятия и ты позволяешь телу расслабиться, чувствуя, что ты стоишь на месте, но земля ходит ходуном. Ты растворяешься в родном тепле, позволяя себе опустить голову на плечо. Где-то в подсознании всплывают слова мамы, что объятия — это лишь способ спрятать лицо от собеседника. Она говорила это, когда ты ворчал, что не хочешь обнимать бабушку, потому что она воняет и находчивая Лиза предложила строить рожицы у бабули за спиной. Сейчас, почему-то, тебе кажется, что Эл строит не рожицы, да и тебе не хочется. Ты на автомате, рефлекторно, будто делаешь это каждый день, утыкаешься носом в шею и вдыхаешь. Так глубоко, будто надеясь, что, если вдохнешь достаточно глубоко, его запах останется с тобой даже после выдоха. Этот момент длиться вечность в твоем пьяном восприятии времени. Ты успеваешь им насладиться, не успеваешь лишь проанализировать почему обычная дружеская близость вызывает такую бурю эмоций. Не успел, не смог бы. Не совсем понимаешь, что говорит Элиас, а когда он уходит вперед, тебя озадачивает наличие двух целей, к которым нужно идти. Они в одном направлении, правда одна слегка правее другой. Твой мозг не справляется с этим двойным виденьем реальности, но ноги заплетаются, так что особо нет необходимости выбирать точную траекторию. Тут главное доковылять. Один шаг вперед, три вбок, один назад, поворот, еще два вперед. Твой танец нелеп и смешон, но отточен до малейших деталей.
Брейден дойдет до дома в любом состоянии.

Твоя десятиметровая дорога до магазина занимает минут десять — по минуте на метр [правда, если кто-то бы задумал измерить твои шаги, то, наверное, расстояние оказалось бы раз в пять больше, как минимум], но ты таки доходишь до своей цели, даже удивляешься, что она одна, и слышишь, как Элиас подначивает тебя за скорость. В своей голове ты тот самый Флеш и добрался до Кларка с библейской блять скоростью. В твоей голове ты точно супергерой, может оно так и есть, ты — человек-алкаш. Пытаешься достать ключи [они же у тебя были?], но руки заплетаются. Ноги заплетаются, мысли заплетаются. Виновато смотришь на Кларка и пожимаешь плечами, будто бы во всей своей неспособности функционировать виноваты высшие силы и с этим ничего не поделаешь. Ты замечаешь, что Элиас на тебя не смотрит, даже сквозь алко-пелену на глазах, ты подмечаешь этот факт и он болезненно откликается в сердце. Этого стоило ожидать, кому понравится смотреть на такое животное как ты? В подтверждение слов ты прихрюкиваешь и ключ наконец-то вставляется в скважину. Если это была не божья помощь, то что? — Попал, — объявляешь ты с какой-то неподдельной детской радостью, вновь обращая свой взор на Кларка. И что-то с грохотом внутри обваливается в пятки. Ты ловишь этот взгляд и замираешь, чувствуя как дежа вю с новой силой пробирает до мурашек. Нервно сглатываешь, даже не пытаясь копаться в памяти, чтобы понять свою реакцию. Твои пьяные шестеренки не желают переваривать информацию, чтобы выдать тебе вразумительное заключение, поэтому ты даешь себе установку — вести себя как обычно, проигнорировать, не думать. Это инстинкт самосохранения, который работает все остальные инстинкты спят. Поэтому, лишь как-то хрипло и уже почти трезво говоришь: — Нет, какой к хуям универмаг? — открываешь дверь и вваливаешься в свою лачугу с грохотом, чуть ли не опрокидывая ближайший стенд с комиксами. Сколько раз ты уже думал, что надо убрать его подальше? Миллионы раз. Сколько раз ты думал об этом же трезвый? Ни разу. Ибо трезвому — не мешает. Но сейчас ты чувствуешь себя трезвым. Чувствовать и быть — разные вещи. Твои мысли начинают шевелиться по прямой, ноги — всё еще вытанцовывают какую-то забавную авторскую самбу. Хватает пары па и ты бросаешь свое тело на небольшой диван, когда-то купленный для удобства клиентов, но последнее чуть ли не десятилетие служивший тебе кроватью.

До ужаса хочется пить. Ты только что избавился почти от всей лишней жидкости в организме, что еще не успела впитаться в кровь, и теперь чувствуешь обезвоживание. Горло сушит, губы как сахара. Застываешь в позиции полулежа, и фиксируешь взгляд на Элиасе. Этот взгляд, знаешь, он тебя не отпускает. Даже сейчас, когда Кларк вновь старается смотреть куда угодно лишь бы не на тебя, ты видишь только эти каре-зеленые глаза. Кажется, именно каре-зеленые, ты так и не разгадал секрет их цвета, сколько бы не вглядывался. Не замечаешь, но сейчас ты пялишься на Элиаса так бесстыже и неприкрыто, что любой другой бы смутился. Может, он и смущается, ты слишком физически пьян, чтобы разобрать. Тишина давит на виски, и ты уже открываешь рот, чтобы что-то сказать, лишь бы не сидеть в оглушительном молчании, но даже вдох дается с дикой болью. Сухо. Оглядываешься по сторонам, тебе нужна хотя бы капля. И капля находится, грамм триста золотой жидкости в бутылке без этикетки [твоя вредная привычка — сдирать всё, что сдирается], и ты как дитя присасываешься к бутылке, даже забыв её открыть. Нелепая ошибка немного озадачивает, и ты окидываешь бутылку тупым взором, и лишь через пару секунд наконец-то соображаешь, что пробку надо снять, а не обсасывать как соску на бутылочке. Пробка летит в сторону. Облизываешь губы, представляя холодную освежающую воду на языке [а вовсе не ром, который держишь в руках], уже тянешь горлышко к губам, но тебе не дают. Ты даже не успеваешь понять, что произошло. Спасательный ром летит в сторону, ты спиной на диван. И вот оно, опять и снова, чертово дежа вю. Но теперь еще более осязаемое, на самом кончике языка.

Ты распят на земле, твои руки прикованы, Эл смотрит на тебя сердито. Правда в этот раз уже без тени шутки в выражении. Чувствуешь его всем телом и рефлекторно поддаешься навстречу. Твои рефлексы помнят больше, чем ты, Освальд. Твои рефлексы заставляют сильно закусить губу, густо покраснеть и отвести взгляд, будто тебе опять пятнадцать, ибо твое тело реагирует на близость столь желанного подсознательно тела так же бурно, как и девять лет назад.

И цепочка из рефлексов, привычек, мышечной памяти запускается. Сначала тебе пятнадцать, и ты покорно позволяешь себя прижать к дивану, не смея брать инициативу на себя, лишь скромно, краснея как девственник [коим и являешься], подаваясь навстречу всем телом, хоть Кларк и сковывает твои движения, буквально оседлав. Потом проходит пару месяцев и тебе уже хочется облапать его всего, ты высвобождаешь свои руки одним резким движением и тут же перемещаешь их на столь желанные бедра, сминая их, резко и грубо, потому что выдержки у тебя явно не хватает. Проходит еще какое-то время, и ты уже не стесняешься, ты приподнимаешься, тянешься губами к его, пока твои руки оставив пару синяков, лезут под одежду, желая оставить больше-больше-ещё-больше отметин и ссадин. Ты рычишь ему в губы, вызываешь на дуэль — кто первый сдастся, потому что тебе нравится эта игра, тебе нравится, что старшеклассник совершенно теряет голову вот так восседая на тебе, нравится, как расширяются его зрачки [твои уже съели радужку], нравится называть его по имени в самые губы. Еще год, Оззи, и ты совершенно растворяешься в нём. Твои ручки, уже сами бегут к его ширинке и трясущимися пальцами пытаются расстегнуть, тянешься к его шее и кусаешь, опять же грубо, это твой стиль, ты хочешь заставить его кричать твое имя, хоть вы оба всегда боитесь быть услышанными и рассекреченными.

Ты проходишь все стадии ваших школьных отношений за минуту и выдыхаешь ему в шею такое родное и хриплое, — Блять, Элиас, пошли в душ, — это тоже твоя «мышечная память». Сейчас вы в раздевалке, задержались после тренировки по регби и с тебя градом стекает пот. Ты чувствуешь себя липким, грязным, порочным, и тебе нравится это до нервного смешка в адамово яблочко. Ты любишь его целовать в это место, и сейчас припадаешь губами вычурно нежно, чтобы тут же куда более грубо, обхватить его естество, только ты разобрался с чертовой ширинкой. Ты знаешь его реакцию от твоих манипуляций, тут же подставляя плечо для укуса, так вы подавляете слишком громкие стоны [в школе еще могут остаться какие-нибудь отличники и учителя и вас услышать]. Удивленно замечаешь, что вы в куртках, это странно, но тебе совершенно наплевать, уже достиг того момента, когда ничего и никого вокруг себя не видишь. Все твои эмоции и ощущения сводятся до одного животного желания. Ты приподнимаешься, заставляешь его тоже встать с тебя, и притягивая к себе целуешь — впиваешься в губы, как он учил — обводя языком контур губ, врываясь без предупреждения, с войной. Ты же очень хороший ученик, впитываешь знания как губка, — Чёрт, Эл, — отрываешься от вожделенных губ и со смехом не даешься, мучаешь, травишь, играешься, только лишь бы чуть-чуть его помучить. Блудливые руки бродят по спине пока не находят пристанище, беспардонно залезая за каемку брюк, — Я пиздец как хочу тебя, — и в подтверждение своим слов, притягиваешь сильнее, чтобы он на себе прочувствовал как. Ты проделал долгий путь, чтобы так легко и просто признаваться в этом, в самые губы, оставляя между вами место лишь для пары молекул. Твое желание перекрывает всё. Ты не видишь ничего вокруг, только Элиаса, только его глаза хуй пойми какого цвета, но самые сука ахуенные. Подталкиваешь его на себя, продолжая идти в выбранном направлении спиной. Ты уже совсем потерялся в пространстве, где тут душ, но уже как-то и все равно. Не в первой, иногда вы не доходите, это лишь добавляет адреналина в ваши школьные забавы. И ты готов заржать в голос от этого дурманящего чувства и фантомного присутствия запаха гребанных спелых помидоров.

you lift my heart up when the rest of me is down; never!
i'm latching on to you; never!
you, you enchant me even when you're not around; never!

[indent]Брейден, видимо, всегда думал, что вы с ним начали общаться только в подростковом возрасте. Но ваша встреча состоялась гораздо раньше. Он, наверное, даже не помнит, учитывая насколько его мозговая жидкость, успела превратиться в чистейший спирт. Хотя…

[indent]Тебе семь. На улице невероятная духота и жарища для первой недели осени, поэтому на твоей персоне лишь футболка и шорты. Ты пошёл в первый класс, это был самый лучший день в жизни. Сёстры стремительно мчатся на велосипедах впереди, а ты останавливаешься, привлечённый звуком звонка от шума ветра. Поворачиваешься и оказываешься рядом с магазинчиком комиксов. Неподалёку на скамейке-качалке расположился взрослый мужчина, у которого в руках целый графин лимонада, а рядом с ним женщина, сжимающая в руках букет белых пионов. Ты восхищаешься прекрасными цветами, интересуясь, где те были приобретены. В черепную коробку отправляется информация о цветочном бутике lavanda. Она подзывает тебя к себе и протягивает стакан с напитком. Родители говорили неоднократно, что нельзя брать что-то у чужих, но так приятно нарушать правила, правда? Ты подходишь ближе и с удовольствием берёшь угощение, тут же делая глоток освежающего блаженства, вежливо поблагодарив. Невероятно вкусно, наверное, к тому же по какому-то эксклюзивному, семейному рецепту? На секунду прикрываешь глаза, как вдруг слышишь, как мелюзга младше тебя оказывается рядом с тобой, сжимая что-то в руках. Он весь извалялся в грязи, и ты хочешь спросить у него, почему тот напоминает ugly duckling из небезызвестного произведения. Вместо этого мальчиша кусает тебя как самый настоящий утёнок за кисть, а ты от злости прикусываешь его за плечо, потому что это единственное незапачканное место на его теле. Говоришь ему звучное «замараха!» и взрослые беспечно начинают смеяться, занимаясь каждый своим делом. С удовольствием бы тяпнул парнишку за щёку, но она у него вся в какой-то то ли саже, то ли комках земли. Он что её ест что ли? Ты бы не удивился, может и дождевых червей тоже? Тебе приходится возмущённо засопеть и отвернуться. Мальчик неожиданно кладёт свою чумазую руку на твою, поворачивая её ладонью и протягивая ветку с сорванными ещё зелёными садовыми помидорками из чьей-то теплицы. Вот ведь антихрист, грешит уже прямо с младых лет. Они настолько мизерные, что даже меньше черри. Ты начинаешь улыбаться, даже почти усмехаешься, спрашивая, как его зовут, чтобы потом попросить за него прощение у Великого Лорда в церкви. Он отвечает – Освальд Брейден, а ты качаешь головой и произносишь – «Нет. Малыш».

[indent]Тебе одиннадцать. За окном третье сентября. Отец подарил тебе Никон, потому что ты хотел фотографировать всё вокруг, чтобы потом укладывать аккуратно в альбом. Это одна из твоих страстей, всё собирать и протоколировать. Каждый кадр для тебя важен, даже будь то непонятный размазанный след от твоего зажатого на вспышке пальца, лужи, последнего куска туалетной бумаги на картонной втулке, смятого пакета от обожаемых тобой мармеладных мишек с клубнично-сливовым вкусом или…лицо замарахи. Точнее малыша. Или как там этого пачкуна местных грядок и огородов? Кажется, Освальд. Он стоит в одиночестве у витрины универмага, начиная недовольно морщиться при виде проезжающей тележки с апельсинами. Ты тоже их не перевариваешь и делаешь кадр, нажимая на кнопку. Попросишь папу после, чтобы помог тебе проявить. Эту сморщенную моську нужно было видеть! Осторожно подкрадываешься к мальчишке со спины и пугаешь его звучным «ба-дум-тсс!», наконец-то прикусывая за щёку. Пацан размахивает руками, пытаясь тебя ткнуть своим кулачком, но выпрыгиваешь с другой стороны, словно он – деревянная колотушка с мягким наконечником, а ты тот самый барабан, что ускользает от него. Заливисто хохочешь и спрашиваешь у него «что, решил спереть теперь отсюда свои любимые помидоры?». Он хочет что-то ответить, видимо, возмутиться и наконец-то тебе врезать. Но вместо этого тычет пальцем в твой Никон, с намерением взять его в свои неряшливые руки. Ты скептически, как настоящий взрослый [тебе же 11 лет, о чём вы, завидный жених], осматриваешь его ладохи и одобрительно киваешь. Но для начала хочешь сделать совместное фото. Просишь малыша встать рядом с тобой и подначиваешь показать средний палец. Вы оба гримасничаете, принимая демонстративно нужную позу, словно играя в море волнуется, замирая чтобы получился чёткий кадр. Ты подставил ему рожки двумя пальцами за головой, пока он так старательно пытался не двигаться. Вместо того, чтобы выполнить то, о чём тебя просил паренёк и дать подержать твою камеру, убегаешь от него, чтобы как можно скорее попасть домой и посмотреть, насколько чётко вышли твои многочисленные снимки за этот день. Ты прикрепляешь аккуратно тот самый, где вы получились с мальчишкой, на стенд с помощью кнопок и отходишь в сторону, чтобы посмотреть. «На фото я твое взгляну – и снова третье сентября».

[indent]Тебе восемнадцать. Ты устало сидишь на трибуне, откинувшись на одно из лестничных брусьев, подставляя лицо солнечным лучам. Рядом с тобой новенький профессиональный фотоаппарат, уже не Никон, а Пентакс, на котором отснята куча разнообразных хроник. Ты помогаешь школьной газете подготовить выпускные карточки и директорату альбомы. Неожиданная тень, затмившая попадание витамина d в твой организм, оповещает тебя о своём присутствии. Открываешь глаза и видишь перед собой Освальда, который тут же захватывает в плен твою камеру, обдурив тебя, как ты его когда-то, стремительно убегая подальше от школьного стадиона. Отсчитываешь несколько секунд, чтобы дать ему фору и устремляешься вслед. Ты бегаешь каждое утро, так что обгонишь и догонишь его в счёт, что и делаешь, тут же сворачивая ему руки за спину в захвате и отбирая свой Пентакс. Малыш снова тянется за ним, и вы стукаетесь гулко лбами, как два настырных, упрямых барана, со смехом и возгласом «ауч», потирая ушибленную кожу. Присаживаетесь оба на траву, в которой ты сразу вновь начинаешь фотографировать различные ракурсы, перемещая объектив на парня. Мальчишка извлекает помидоры и тебе интересно, откуда он стыбзил эти. Брейден прямо на твоих глазах заглатывает несколько штук, и ты даже удивляешься его скрытым способностям. Разве малыш не должен был практиковаться, как хотел постичь таинство поцелуя? Но этот шалун вместо этого избавился от атрибутики, да к тому же так увлёкся процессом потребления пищи, что испачкался. Замараха! Тебе приходится проучить его и покарать лично. Хитро щуришься и со словами: «ну, сейчас я тебе задам!» наваливаешься на него всем телом, пригвождая собой, изображая его персональный крест. Чувствуешь, как под тяжестью твоего тела он возбудился и тебя это поражает. Хотя ничего удивительного, в его возрасте у большинства начинается половое созревание. Ты забавляешься, поддразнивая мальчишку. После чего наконец-то решаешь избавить его от позорной участи и каплей сока с семенами от помидора. Сначала касаешься кончиком языка одного уголка губ, переходя в другой, довольно облизнувшись и восхваляя эти красные овощи. Действительно вкусные. Ты практикуешь на нём один из самых аппетитных, насыщенных поцелуев, который он запомнит на всю жизнь. После чего отрываешься, дабы пошутить. «А ты знаешь, на что похожи помидоры? На ягодицы! Их хочется потрогать, чтобы узнать, созрели ли они».

feel so enamored, hold me tight within your clutch; never!
got you shackled in my embrace
how do you do it? you got me losing every breath; never!

[indent]Тебе двадцать семь. Ты снова вернулся из ваших с Оззи детско-юношеских воспоминаний. Тебе приходится едва устоять на месте, качаясь на подобие малышу и повторяя его движения, чтобы не порваться на встречу к Освальду, изображая искромётного героя, когда он только доходит до крыльца своего магазина комиксов. О чём говорить, когда он обдаёт тебя одним из своих громоподобных взглядов, что готов забросать тебя своими молниями и полить острым ливнем. У тебя есть запасной ключ от его обители, так что этим прикосновением, считай, передал Оззи искомый предмет. Он наконец-то оповещает о своём внутреннем поступлении, а это означает, что вы вскоре окажетесь внутри. — Это точно, Освальд. Попал…, — очень сильно попал, как и пропал. Хотя дело совсем не в том, что кто-то из вас проник в сердца друг друга, решив там поселиться на всю жизнь, отравляя кровь любовью, а в том, что дверь в помещение скоро откроется, осталось повернуть несколько раз по часовой стрелке. От тебя не ускользает взгляд Брейдена, которым он удостаивает, и ты знаешь, что малыш всё понял. Только тоже не хочет заострять на этом внимание. Даже с одной стороны рад, что Оз пьян и ничего не соображает. Возможно, это перекликание зримого диалога он завтра обязательно забудет. Ты уже задумываешь, как именно поступишь, чётко планируя всё заранее. К тому же универмаг наверняка закрыт, а Освальд ещё и слишком категорично оповестил тебя. Ты выбрал самый простой рецепт, потому что не знаешь, есть ли у Оззи все необходимые ингредиенты. Заходя наконец-то внутрь магазина комиксов, порываешься было целенаправленно пойти на кухню, чтобы заняться готовкой, но отвлекаешься, ловя покренившийся в сторону стенд с комиксами, возвращая на место. Парочка из него выпала, так что приходится опуститься на корточки, чтобы подобрать их все. Не перестаёшь краем глаза выслеживать, чем занимается Брейден, пока ползаешь чуть ли не на коленях, дабы поднять с пола всё, что упало. Расправившись с насущными проблемами, забыл совсем, зачем пришёл, шагнув в сторону дивана и нависнув над Освальдом. Ты пытаешься найти плед, переворачивая руками разбросанные вещи или одеяло, что-то ещё, чем накрыть мальчика, шебуршишь неподалёку журналом, непонятными зарисовками, складывая в аккуратную стопку. Ничего не находишь, вместо этого снова возвращаешься к исследованию его изумрудных глаз. Помнишь, как мама учила твоих сестёр, что нужно делать, чтобы аккуратно и почти тонко привлечь внимание мальчика, который нравится? Не потворствуешь пристально. По крайней мере, сразу. Нужно его заинтересовать и пленить. Ты будто вспоминаешь то мамино наставление. Взгляд в сторону, считаешь ровно до семи [твои семь лет, когда его впервые увидел], снова смотришь на него, считаешь ровно до четырёх [его четыре года, когда он тебя впервые укусил]. Не останавливаешься на пройденном этапе, западая на следующий, перемахиваясь через рубеж. Смешиваешься, в течение одиннадцати раз, на одной из полок с подходящим по ассоциациям выпуском четырёх единичек чёрных мстителей  [твои одиннадцать лет, когда ты его укусил за щёку], чтобы вернуться вновь. Впиваешься глазами в Освальда, ища в них его счастливую бесконечность лет, когда он морщился от апельсинов у универмага.

[indent]Тебе сложно приступить к следующему заходу, третьему кругу ада из-за ответной реакции со стороны Оззи. Ты добился желаемого, малыш либеральничает так, буквально избавляет от всего лишнего – эмоций, чувств, пространства, лишь только он и ничего больше. Испытывает тебя на прочность, кто кого переглядит. Поэтому ты прибавляешь к счёту четвертинку, половинку, лишний год, устремляя взор, не желая проигрывать, принимая вызов. Всегда тонул в нём, как в самом глубоком море и неспокойных водах океана, словно сам владыка морей, верховный правитель утягивал в свою стихию. Но Освальд принимает поражение первым, обрывая в тебе последнюю надежду на аль денте. Твой выигрыш совсем не доставляет лавров, ты озлобленно хмуришься и порываешься иссечь словами с размаху в суровом запале. Твоё внимание привлекает блеск стекла в руках у Брейдена. Ты же везде смотрел, чтобы найти, чем его укрыть, откуда взялась бутылка? Пришло время не считать до восемнадцати, а преодолеть в один прыжок незримое временное пространство. Ты как тогда рассекаешь воздух той самой фразой за школьными трибунами. — Ну, сейчас я тебе задам!, — оказываешься верхом на Освальде и как тогда пригвождаешь его, применяя силу. Ты очень разозлился на него до зубного скрежета, поэтому стеснение испарилось, о нём думать некогда. Алкоголь летит, проливаясь и теряя капли, заполняя активным диолом комнату. Разводишь руки Оззи в сторону, сворачивая запястья с забористым упрямством. Тебе приходится толкнуться пару раз бёдрами навстречу его, устраиваясь и не давая поблажек, чтобы он окончательно уяснил, насколько бесполезно сопротивление. Сегодня ты будешь сверху, и это даже не обсуждается. Тебе срывает от бешенства планку, раздуваешь ноздри, ухищрённо дышишь и хочешь наорать на него за то, что ведёт себя как мудак, не думает о близких людях, которым приходится наблюдать за тем, как тот медленно угасает, о том, что когда-нибудь напьётся до такой степени, что его тело даже голодные волки не сожрут [ибо мерзко], потому что он…Но ты не успеваешь ничего из этого выдать. Тебе словно снова восемнадцать, а у него безудержно стойкое возбуждение, своенравнее, чем в тот раз. Мальчишка ведёт себя именно так, как тогда. Воспоминание губит тебя, заставляя всколыхнуть прошлое. Ты чувствуешь насколько у него сильное неудовлетворённое желание настолько явно, что не удерживаешься и специально задеваешь, проехавшись своими бёдрами, заставляя снова вернуться к тебе, а не прятаться. В твоих глазах беснуется либидо, ты начинаешь ощущать где-то внизу приятную, тянущую волю, и знаешь, что он тоже, потому что в то же мгновение такой послушный мальчик Оззи поддаётся к тебе, нападая. В тот раз на траве он изображал из себя скромную булочку с корицей. Но здесь, спустя года и все ваши многочисленные притёрки, Освальд поднаторел. Ты так скучал по нему такому властному, готовому в буквальном смысле разорвать тебя всего, как обезумевший гризли. — Я сдаюсь, — безжалостно стонешь, вам хватает какой-то доли секунды, чтобы опалить губы друг друга. Слышишь имя и от одного этого издаёшь истосковавшийся рык, ослабляешь хватку, перемещая руки на его шею. Чуть ли не начинаешь душить, оставляя отметины от подушечек пальцев, вгрызаясь в подбородок, царапая сильнее по линии челюсти, как только он сжимает твою пятую точку и кусается в ответ. Это запрещённый приём, Брейден знает, ты поражён и готов к продолжению. Порывисто срываешься с него, услышав призыв в душ. Хватаешь за собой, устраивая одну из рук прямо на ширинке, сжимая ладонью, чтобы ощутить теперь не только задницей, но и тактильно его в буквальном смысле выпрыгивающий наружу зуд. С вожделением поглаживаешь, тут же предвкушая, как заполнишь им себя. Оззи стремительно толкает тебя по направлению к ванной. Не сговариваясь, одновременно освобождаете себя от обуви, подгоняя друг друга, чтобы не разрывать контакта. Вы слегка не попадаете по курсу, и ты впечатываешься в тот самый стеллаж, сбивая его окончательно, заставляя с грохотом упасть, рассыпая все журналы, что так аккуратно уложил. — Ебать, серьёзно?, — громко ругаешься, тут же получая за это самый вопиющий дар – уста Освальда, которые неумолимо завоёвывая, прикусывая попеременно верхнюю и нижнюю губу, подключая свой язык, чтобы увлажнить нанесённые повреждения. А потом ты получаешь ещё один приз. Признание. — Ах ты, блядь! Ну, просто мистер Очевидность, — плотоядно удостаиваешь его одним коротким взглядом, всё ещё сердишься на него за бутылку и наконец-то затаскиваешь его в ту самую комнату, а то Оззи снова чуть было не снёс тобой очередную тумбочку.

[indent]Впопыхах рвёшь молнию на его куртке, она заедает на середине, ты агрессивно пытаешься потянуть её снова вниз за бегунок, но он не слушается. — Ёбанный в рот, — возмущённо смотришь на эту штуку, принуждая силой мысли опуститься вниз, но естественно ничего не происходит.  — Ла-а-а-а-дно, — протяжно сластишь пилюлю, — Ибо похуй, — ловишь за края изделия, отрываясь ненадолго от лица Оззи, чтобы стянуть с него через голову всю верхнюю одежду. Освальд делает то же самое с тобой, повторяя те же манипуляции, словно зеркальное отражение [видимо на автомате], избавляя от ненужных деталей. Материал комками летит в сторону, спадая прямо на ледяной пол. Не замечаешь насколько он холодный из-за исходящего от вас обоих пара. Ты окидываешь его обнажённый торс распутным взглядом и прямо в штанах заставляешь зайти в ванную. Под действием и эффектом дофамина приподнимаешь малыша, чтобы он не дай господи, грохнулся прямо на кафеле. Делаешь это чуть ли не любовно, со всей нежностью и лаской, будто переносишь через порог дома, как будущего мужа [интересная мысль, но смешная]. Припечатываешь спину Оззи в угол кабинки, тут же задевая рукой смеситель, заставляя оросить плечи и вас обоих пуская прохладную воду. Ради Брейдена потерпишь температуру, тут же забываясь, сминая его уста в нетерпеливом влажном поцелуе. Встречаешься с его языком своим, переплетаясь и укалывая резцами клыков. Хочешь наказать Освальда прямо здесь и прямо сейчас. Твои императивные пальцы ловко расправляются с замком и пуговицей его штанов. Да, ты смущаешься, когда смотришь на него. Да, ты смущаешься, когда он впервые касается тебя. Но! Ты уверен, когда вы целуетесь. Но! Ты – кремень, когда раздеваешь его. Но! Ты решителен, когда дело доходит до интимной близости. В тебе просыпается услужливый любовник, как жрец любви с огромным опытом и стажем способен предугадать заранее все желания и тут же выполнить их. Ты проделываешь этот фокус чётко и оперативно, стаскивая с него штаны принудительно вниз. Тут же вжимаешься резче, чтобы почувствовать всю его наготу и лишний раз задеть шершавой тканью [которая намокла от воды или не только] своей оставшейся одежды, колыхаясь в колебании снизу вверх, из стороны в сторону. Разрываешь поцелуй, смешно фыркнув и стряхнув мокрыми волосами, брызгаясь каплями воды прямо Освальду в лицо. — Я схожу...я...я...сошёл с ума от тебя, малыш, — шёпотом. до дрожи. Ты вновь пригвождаешь его, как тогда на траве, как тогда на диване, приказывая расправить руки. Кусаешь его алчно, как в истинном ритуале за плечо, коварно смотришь исподлобья, не разрывая вашего зрительного контакта [потому что это важно!], оставляешь ещё один след чуть выше жемчужинки на грудной клетке, утекая вниз, уподобляясь потоку воды. Опускаешься перед ним на колени, словно ты опять пришёл исповедаться в церковь и попросить опустить все грехи за мальчика Освальда. Проводишь мокрыми губами вдоль по восхитительным изгибам солнечного сплетения, плавно перемещаясь в паховую область, ближе к уделению внимания особенному достоинству этого человека. Ты тут же чувствуешь нетерпеливую дрожь тела  мальчишки. Специально растягиваешь касание подольше, обрисовывая кончиками пальцев каждую проступившую венку, сам уже понимая, что не выдерживаешь этого напряжения. Бросаешь на него бесцеремонный взгляд, мучительно испытывая, чтобы сразу же схватить возбуждённую плоть ладонью, припадая губами к головке, которую буквально секунду назад очерчивал. Ты не останавливаешься на достигнутом, стираешь все ваши разделяющие грани, забирая полностью, ещё глубже, до основания то, что всегда считал своим, надеясь – когда-нибудь, так и будет.

[html]<!--HTML-->
<link href="https://fonts.googleapis.com/css?family=Playfair+Display:400,900|Lato:100|Cousine" rel="stylesheet"><style>#sound {width: 550px; background-color: transparent; position: relative;}
.silence {width: 550px; background-color: transparent; position: relative; height: 100px; overflow: hidden;}
@-moz-keyframes ontheblinkk {18%, 29%, 35%, 37%, 43% {color: transparent; text-shadow: none;} 16%, 28%, 30%, 34%, 36%, 38% {color: #030303; text-shadow: 0 0 5px #030303, 0 0 10px #5a8dd2, 0 0 15px #4375cd;}}
@-webkit-keyframes ontheblinkk {18%, 29%, 35%, 37%, 43% {color: transparent; text-shadow: none;} 16%, 28%, 30%, 34%, 36%, 38% {color: #030303; text-shadow: 0 0 5px #030303, 0 0 10px #5a8dd2, 0 0 15px #4375cd;}}
@-moz-keyframes ontheblink {21%, 39%, 45%, 47%, 53% {color: transparent; text-shadow: none;} 26%, 38%, 40%, 44%, 46%, 48% {color: #030303; text-shadow: 0 0 5px #030303, 0 0 10px #5a8dd2, 0 0 15px #4375cd;}}
@-webkit-keyframes ontheblink {21%, 39%, 45%, 47%, 53% {color: transparent; text-shadow: none;} 26%, 38%, 40%, 44%, 46%, 48% {color: #030303; text-shadow: 0 0 5px #030303, 0 0 10px #5a8dd2, 0 0 15px #4375cd;}}
.soslyr {color: #030303; text-shadow: 0 0 5px #030303, 0 0 10px #5a8dd2, 0 0 15px #4375cd; font: 100px Playfair Display; letter-spacing: -5px; text-align: center;}
.out {-moz-animation: ontheblink 10s infinite; -ms-animation: ontheblink 10s infinite; -webkit-animation: ontheblink 10s infinite;}
.out2 {-moz-animation: ontheblinkk 10s infinite; -ms-animation: ontheblinkk 10s infinite; -webkit-animation: ontheblinkk 10s infinite;}
.soslyr2 {padding: 10px; text-align: right; font: 8px cousine; color: #030303; text-transform: uppercase;}
.soslyr3 {color: #030303; font: 8px cousine; text-transform: uppercase; text-align: left; padding: 30px 0px 0px 40px; margin-bottom: -25px;}
.soslyr3:after {content: ""; display: inline-block; vertical-align: middle; margin-left: 20px; height: 1px; background-color: #030303; width: 220px;}
.soslyr4 {color: #616161; font: 20px lato; font-weight: 100; text-transform: uppercase; text-align: center; margin-top: -15px; padding: 0px 0px 30px 0px; letter-spacing: 30px; margin-left: 35px;}
</style><center><div id="sound"><div class="soslyr3">just another player in your game for two // sorry, ozzy</div>
<div class="soslyr">N<span class="out">E</span>ON G<span class="out2">O</span>D</div><div class="soslyr4">bye.baby</div></div></div><div style="width: 550px; font-family: arial; text-align: right; text-transform: uppercase; font-size: 7px;"></div></center>
[/html]

[indent]«Пошёл ты» — это множество смыслов в двух словах. Словосочетание, которое теперь тебя преследует, заранее обгоняя, размозжив твою голову о безысходность. Банальная, местами шутливая фраза, которую Брейден сказал тебе, когда ты забирал его из паба пьяного, против воли, хотел как лучше, он даже сам с этим потом с натяжкой согласился. Хотя вряд ли с тобой общалась сущность, плоть и кровь твоего обожаемого всю жизнь мальчика, скорее, его верный лучший друг адский змей-искуситель, пропитанный спиртом, забрал в мир Оззи, чтобы наполнить химическими соединениями и кошмарами. По крайней мере, у него не было другого выбора, пока он спал в своей машине. Наверное, и тебя сегодня сей дьявол затащит в свою тёмную нору, чтобы показать твоей личине в очередной раз насколько нельзя топить горе в хмеле. Всё равно, ведь ты в эту ночь делаешь это специально. «Пошёл ты» — иллюзорное, почти реальное, кровавое месиво, которое осталось от тебя. Хочешь смеяться и если бы мог, то плакать одновременно, потому что саднит и нарывает. Гулко вздыхаешь и терпишь. Скрываешь боль за улыбкой [чтоб никто не видел]. Скрываешь улыбку за болью [боясь потерять]. Но вместо того, чтобы как тогда взвалить его на своё плечо и унести, ты слушаешься его на этот раз, как прилежный ученик. Ведь когда-то надо начинать осваивать что-то новое. Желание малыша — повинуешься своему хозяину. Он сам прогнал. Он сам тебя на это толкнул. И ты идёшь. Глушишь каждый час, вычёркиваешь ЕГО из мыслей, словно... не_было_вас.

[indent]И ты даже уже сидишь ровно на том же месте, что и малыш. Прочувствовать образ до каждой прожилки, как будто он в тебе. Это сравнение немного спасает. Тебе не нравится твоя оболочка, которая смотрит из отражения. Словно ты тот самый «новичок», который только что приехал в Лейкбери, зашёл в первое попавшееся питейное заведение, дабы отпраздновать своё прибытие в другую жизнь. Берёшь белый лист и разделяешь на две половины, проводя параллели. Без Освальда, ты — неукротимый зверь, рвущий прутья своей же темницы плена зубами, ломающий спину до хруста и скрежета, эфемерный, как космос в начале всех времен. Зато твоя дикость и скверность привлекают чужое внимание, в нём с безразличием топишь себя снова. Конечно, добьёшься любого парня в этом пабе, как отбивал всех гетеро у своей сестры Эсме [глупые неудовлетворённые мальчики]. Но здесь у тебя другой стимул. Соблазнить кого-то назло Брейдену – так просто. А знаешь почему? Потому что представляешь, как будет страдать тот, кого любишь и тот, кто обидел. Уж, если падать, то до конца, ниже плинтуса. С Оззи, ты — человек. Никому не покажешь какой, кроме него, продолжая притворяться последней тварью, что Бог создал вместе с ним на шестой день. Какая разница, если они итак перекликаются, правда? Без Брейдена, ты — вопиющее безумие чистейшего вида, неуемное, амплитудное и неугасимое, как разгорающийся огонь, кричащее до звонкой тишины, до извечного «пи», забившегося в мембраны. С малышом, ты — спокоен, потому что выбрал его, как коты обычно облюбовывают исключительно одного, позволяя делать с ними всё и всегда прощая, какие бы не были мучения, стерпишь. Без Освальда, ты — непоколебимая и бьющаяся под кожей агрессия, вспышки гнева, сжигающие все мосты и тропы, ведущие к пониманию слова «нормально». А с ним, ты — влюблённый дурак, сделаешь всё, что он хочет. Уже начал и прилежно проводишь в активном режиме. Без своего малыша, ты — хмурый сгусток одиночества, пандемия, что своевольно и буйно накрывает все волнами цунами, обрушивается лавинами, делая всё таким же одиноким, свободным и вольным. Поэтому на тебя и обратили внимание. Ты как разработанный детально маркетинговый бизнес-план, влечёшь за собой мишурой. С Освальдом, ты — только его. Но сейчас ты ничей. Скажи он после «пошёл ты» сразу крикнув в спину «не уходи», то сегодняшнего вечера не было бы. Ты жалеешь, что делаешь это, но «пошёл ты» буква за буквой выписываются на твоих запястьях, словно нанесённые многочисленные порезы. Запомнишь эти наглядные шрамы навсегда. И забудешь, как только увидишь поверх них «останься». Наверное.

[indent]Сегодня ты ведёшь себя, как брошенный парень после разрыва, которого не было, потому что вас с Оззи нельзя так назвать. Но, тем не менее, сравниваешь себя, как с героем кино, твой мир, как и там сразу обрёл черно-белый оттенок, потеряв все краски. В тех сопливых драмах, все, кого кинули, ведут себя по одному и тому же сценарию – либо объедаются вёдрами шоколадного, клубничного и ванильного мороженого, либо пьют. У тебя дома такого лакомства не было, хотя, даже если бы и было, ты бы смешал с выпивкой, взяв парочку содержимого продукта с собой прямо сюда. На этом сценарий не останавливается, развитие событий следует дальше и следующим пунктом на повестке этой ночи для закрепления эффекта – переспать с первым встречным, случайный секс во спасение, причём желательно с таким же брошенным и одиноким. Ты профессионально видишь себе подобных, потому что слишком хорошо разбираешься в людях. Не только по долгу службы, но и как любитель психологии. Если бы ты не стал полицейским, то пошёл бы копаться в чужих мозгах.

[indent] — Холодно, — чувствуешь на своей коленке чужую руку и фривольно улыбаешься, бросая на новоиспечённого знакомого кокетливый двусмысленный взгляд. Проказничаешь и испытываешь, тестируя его, как только тот начинает свою тактику по твоему завоеванию. Давай, сладкий, покажи, на что ты способен. Знаешь его имя, знаешь его второе имя, знаешь его фамилию, но для тебя он всего лишь эпизод, поэтому не стараешься к нему привыкать. Хотя слишком сильно тянет, до такой степени, что хочешь, чуть ли не вытатуировать, на своих губах его блядское и тебе кажется слишком развратное — Айзек. Он, наверное, даже будет именно с этого смеяться, учитывая значение и библейское происхождение. Его касания чуть ли не шелковистый бархат, прямо тонко толерантные. Ты всегда предпочитал субтильную сердечность, но никогда её не испытывал. Обычно, в твоей жизни всё грубо, резко и сразу. Ты привык и ничуть не против, тебя наоборот заводит. Просто эта, если можно так выразиться, нежность, вышибает из колеи, заставляя насторожиться. Тебе приятно, но необычно. Новые ощущения всегда очаровывают, так что приходится потерять ненадолго дар речи, обращаясь вслух, привыкая к смеху извне. Ты не намерен ни с кем делиться ритуалом под названием «бухло». Для тебя это словно что-то священное. Даже начинает казаться, что пьёшь, видишь и слышишь Освальда, когда дело касается выпивки и именно это твоя погибель, потому что думаешь о своём мальчишке. Травит на расстоянии. Ты настолько повёрнут на нём, что считаешь, если выпьешь всё – отобьёшь и заберёшь его у спиртного. Ведь оно заменяет ему любовницу, жену и всю семью. Если бы можно было высосать весь этанол из Оззи, ты бы это сделал. — Конечно, не твой, красавчик, — не твой! он не твой! горько усмехаешься, в твоём голосе проскальзывает ревность, потому что тебе показалось, что этот чужестранец покусился на спиртное в качестве характеристики себе подобного. Хемлиш разрушает твои не//органические соединения одним тем, что пьёт его, поэтому и травит токсичностью, отражаясь эхом в связках. — Алкоголь – мой губительный яд, — и он твою персону, мистер денди, им слишком соблазнительно казнит. Уже умираешь от действия горючего, что прожигает тебя, заставляя не расслабляться и пить потому, что Брейден так делает. Очередной твой тост в его честь. Тебя отвлекают от мыслей о твоём малыше, как только ты улавливаешь знакомый и родной аромат дыма. Хочешь ещё, но не тянешься на него, сдерживаясь. Это часть перехода хода, нужно придерживаться кона. — А у тебя, я смотрю, есть к нему антидот, — если бы можно было втянуть сейчас Айзека в себя, ты бы это сделал. Близость парня заставляет тебя после этого отвлекающего дуновения, с каждым разом, взглядом, жестом придвигаться ближе. Его слова, которые изъявляют всем своим видом желание быть твоим на эту ночь, обладать тобой этой ночью, пробуждает в тебе завет не останавливаться. От твоей натуры не ускользает его эрогенная зона, первое правило копов – следить за пульсацией вены и притоку крови на шее. Она его выдала, а ты всё заметил и замышляешь теперь лишь навязчивую шалость. Тебя не покидает теперь невообразимое стремление выдраить всю кожу, стерев все крупинки соли, слой за слоем, добравшись до гортани и трахеи, чтобы вгрызаться в сосуды, как в кость, извлекая из неё остатки. Он как пачка сигарет, когда долго воздерживался. Получив в свои руки, тянешь, вытягиваешь одну за другой. Ты уже не здесь, окутан туманной, облачной поволокой. Достаточно одного «хочу», после которого единственное, что вертится на языке остатками прошлого пепла – с фильтром или без?

[indent]Кажется, в стремлениях, расквитаться друг с другом, уложив на лопатки, вам обоим нет равных. Ты уже было подумал, что этот парень из какого-то там города N придерживается своих обычаев и ведёт себя по традициям амурных и участливых маркизов, которые преподают ласку. Ла, манифик! Но этот хоть и выхоленный мужчина изумил тебя достаточно внезапным порывом импульсивности, когда схватился за ткань твоей одежды. Хочешь умолять его ещё сильнее, скрутить и выкрутить не только майку, но и кожу. А лучше вообще вскрыть её, используя одни лишь только пальцы, забираясь ими глубже. Так теплее, правда? Продолжаешь забаву в горячо-арктика. Ты уже отметил, какие у него пластичные и гибкие руки, прямо как у какого-то работника в сфере косметологических или скажем, подобного рода, медицинских услуг. Грудная клетка – твоё минное поле, видимо, потому что там разбито было основное войско, даже четыре оборонительных щита не помогли. — Доктор, а Вы знали, что тахикардия приводит к лишению контроля над головой? Так я свою уже потерял, и обвиняю в этом Вас, — подтруниваешь с любезностью над ним, принимая роль пациента с огромной усладой. Ты обожаешь врачей. Нет, не так. У тебя чуть ли не подгибаются от них колени, как у малолетки, у которой сводит между ног от популярной звезды. Человек в белом халате для тебя как Ангел-Хранитель, чистое божество, символ чистоты и непорочности. У каждого свой фетиш, это твой. После Освальда. Но он мудак и не имеет права здесь вклиниваться своей въебической персоной. Нет, вашу мать, всегда имеет. Тебя не покидает ощущение, что свечку держит. Ты просто беспардонно в хламину. Доктора после смерти сестры стали запретной темой в вашей семье. Но ничто не мешало тебе фанатеть от них. Ты стерпишь любую пытку, как например, несколько лет назад возбуждался от того, что несчастный новичок-интерн всё никак не мог попасть тебе в вену, чтобы поставить капельницу, тебе пришлось его подначивать «входи глубже, ну же». Рекомендации Айзека заставляют засмеяться, учитывая насколько они разбросаны, и сведены к одному направлению, скрытыми, видимо, благодаря целому словарю вежливых синонимов на слово «потрахаться». Он такой обходительный душка, что ты невольно чуть ли не издаешь протяжное «aww». От его голоса уже порываешься наброситься на него, а когда рубиновый мальчик начинает им ещё и управлять, как опытный пилот реактивом, то кусаешь себе щёки с внутренних сторон, стремясь попробовать. Это действительно милая забота о твоей персоне,  о тебе давно так не беспокоились. Он слишком быстро убирает руку, от которой не успел, как следует раствориться, так что приходится чуть ли не сердито удостоить взглядом Айзека, тут же неприлично наградить его, размазав буквально глазами по всему пабу. — Не верю! Ты халтуришь, — его шёпот будоражит, но для тебя доза маловата, хочешь ещё. Бросаешь ему ещё один вызов, резонансом, прищурившись, читая между строк. Ты никогда никому не веришь, потому что все люди врут, а евреи – тем более. С этим ушлым народом вообще нужно быть осторожнее. Как только вспоминаешь его культуру, в голову вклиниваются роем неприличные вопросы об их порядках, отчего твои глаза начинают блестеть. — Есть. Так и быть. Дам тебе работу. Хочу, чтобы ты убедил меня, — разухабисто изображаешь одолжение, чуть было не срываешься, меняя слово на «раздел», но вовремя одумываешься. Всё из-за шаловливых ручек Айзека, которые уже оказываются на твоей ширинке, так что этот мальчик может ощутить, насколько ты его сильно ждал и рад его нахождению рядом. От касаний восхищаешься ещё больше. До чего же политкорректный! Этот хитрый лисёнок достиг пиковой точки «а вот теперь огонь». Какой предусмотрительный, внимательный и рачительный, хрен тебя подери. Ты тоже терпеливый и умеешь затаиться, но в вашей деревне привыкли брать. Интересно, его вторая половинка такая чувствительная и тонкая натура, что он настолько предупредительный? — К тому же…зман - ху кесеф, — стараешься как можно чётче произнести, учитывая каждую шипящую и звучную букву, пусть и слегка развязан, не в силах управиться с языком. Ты с самого детства обожаешь другие специфики и будучи увлекающейся стороной, разучивал некоторые особо запоминающиеся фразы из них. На иврите «время – деньги» звучит слишком красиво, чтобы её не запомнить.

[indent]Ты всё ещё пытаешься отойти от поцелуя. Хоть и адски пьян, как пират, с плеча которого улетел твой попугай из-за того, что разбушевался, но это не мешает тебе накручивать себя. Губы Айзека были настолько волнующими и мягкими, что тебя одолевают смешанные чувства. Короткий поцелуй. Обычный. Приятный до небесного света. А столько неудержимых ощущений. Щекочущий смех прямо в тебя, из-за которого словно сам перенял его, заставивший тебя раскраснеться, едва не задохнувшись. Тебе понравилось и захотелось ещё. Настолько, что единственное, что может оградить от него один дурацкий поступок, засевший прочно в голову. Хочется прямо сейчас порваться резко с места, появиться на пороге Оззи, встать на одно колено и сделать предложение. Говорил же себе – смешно! Это всё влияния алкоголя, хватит пить и вливать очередную стопку. К тому же, учитывая, как Освальд поступил с тобой. Поэтому продолжаешь дальше, ведь жаждешь получить сполна. Ты окидываешь разнузданным взглядом Айзека, отмечая про себя, что он тоже одухотворён. Не веришь, что только тобой, учитывая какой тут вкусный джин. — Пять с плюсом? Ой, только не говори мне, что ты девственник, — успел так подумать, судя по его чутким, тонким домогательствам. Недоумённо хлопаешь глазами. На самом деле, ты делаешь вид, чтобы нарваться на то, чтобы из тебя буквально выбели всю дурь за твои приколы и подколы. Поэтому ведёшь себя как тварь. Это помогает, потому что от следующей предложенной фразы, исходящей от Айзека, не удерживаешься и закатываешь спасительно глаза, восхваляя все невидимые силы. — Боже, я думал, ты никогда не предложишь уже, — тебе нечего терять, дерзко хихикаешь, а твоё ухо сразу же алеет, пытаешься растереть его, чтобы усилить эффект. Это выглядит, наверное, странно, когда одно нормальное, а другое смущённое. Ему удалось, от укусов начинаешь сходить с ума. Ты успеваешь оставить деньги Заку, который пытается остановить вас, что здесь слишком много. Тебе на него по боку, потому что твою руку сжимает самый красивый мужчина в этом пабе, и вы уходите вместе на глазах у всех. Ты мечтал об этом моменте ещё со школы, а сейчас это происходит с тобой в реальном времени. Прямо переносишься в дни своей юности, чуть ли не лопаясь от гордости, не отставая ни на шаг, следуя за Хемлишем.

[indent]Не успеваешь ничего сообразить, но зато так ярко и явно чувствуешь, как в твою спину упирается сразу две вещи – сталь машины и спинка рукоятки глока, о котором, ты случайно позабыл, удивляясь, как он вообще не выпал, видимо, благодаря гравитации и специальному поясному креплению. На секунду бросаешь взгляд на автомобиль, прогоняя разные воспоминания, и умоляя, чтобы это был не форд. Молишься Аиду, что это шевроле и вновь переводишь взгляд на рубинового мальчика. Его смена настроения и проявление упорства нравится тебе ещё больше. Ты проталкиваешься к нему вперёд, стесняя ваши движения и раздумывая, куда бы деть руки. Вопрос решается сразу – на шею. Захватываешь его, притягивая ладонями, принуждая склониться ещё ниже, тягостно, медленно, балансируя на грани не_разумного, криминального и запретного. Тебя захватывает эта игра, ты словно волнообразно подтягиваешься на нём, как будто танцуешь вокруг него как у шеста, забираешься на него как на самый высокий холм. Обожаешь, когда тебя называют «Элли», надеясь, что ураган доставит в страну твоего волшебника. Урчишь от этого сильнее. Тебе приходится в силу вашего различия в росте слегка спуститься вниз, прогибаясь в планке, устраиваясь в положении полусидя на бёдрах, подпирая копчиком авто. — Направьте меня, сэр, — ещё ближе, вбирая запах дыма, прикрывая блаженно глаза. Ты тянешься к его губам и отворяешь, как послушный мальчик свой рот, позволяя войти фимиаму, льстиво восхваляя его про себя. Этот жест – как приглашение для него, намёк, что не только туда сегодня рубиновый мальчик имеет доступ. Он тебя напаривает как стеклянный бонг своей весёлой травкой, которым ты с жадностью дышишь. У тебя кружится голова, но хочется ещё больше, зайти дальше. Ты связан с наркотиками слишком тесно, чтобы не носить их с собой. У тебя есть для Айзека парочка угощений. Потираешься об этого мужчину, сразу двумя оружиями, которыми управляешь, представляя всю размерность. На твоих губах появляется навязчивая усмешка. Ты извлекаешь из левого кармана своих тесных брюк пакетик с МДМА и сотрясаешь ими воздух, ведь в гости не в_ходят с пустыми руками, правда? Разноцветные конфетки с экстазом, благодаря которым можно улететь. Грязный клубный наркотик, а разве у вас не вечеринка и ты не слышишь ничтожный выбивающий бит? Не разбираешь, какого именно цвета достанется в твоём случае таблетка, так что просто рандомно кладёшь на кончик языка. Окидываешь разброзданным взглядом парня и вторгаешься насильственно в его губы, беря штурмом. Хочешь наградить его за облачные дары, которым пропиталось тело и все поры. Твой язык нападает на его, подавляя своим присутствием, чтобы подложить бомбу под него. Свирепый и беспощадный террорист, который не дрогнет, подбрасывая взрывоопасный запал. Твои поцелуи с разбоем и натиском, уста атакуют и отстаивают свои права. Ты накрываешь его губы своими, не отступая и не давая ему ни единой возможности перехватить их. Специально задеваешь все рецепторы рубинового мальчика, отстраняясь, когда лекарство оказывается в нём. Не даёшь себе право тоже быть накормленным остатками, а решаешь продолжить дальше натирать его наркотическим веществом. Тянешься к его лицу, запрокидывая его голову, обжигая губами и дыханием выступ шеи, припадая к нему. Ещё один волнующий символ мужественности – выделяющийся кадык. Очерчиваешь его влажными круговыми движениями с помощью кончика языка и губ, перемешивая вращения по/против часовой стрелке. Чтобы запутать больше, чтобы свести с ума. Не можешь удержаться, нетерпеливо возбуждаясь, тебе мешает глок, который слишком активно толкается в бок Айзека. Поэтому ты выуживаешь его из пояса и вместо того, чтобы положить, скажем, на крышу автомобиля, прислоняешь дуло к его виску [ненадолго], чтобы тут же пройтись до грудной клетки.

[indent] — Ты нарушил сразу несколько законов, И-з-з-и, — срываешься на шёпот, выстанывая его имя, каждую букву, словно сейчас как на своём прикрытии задерживаешь очередного дилера. Не чувствуешь холода, не отвлекаясь от прерывистого дыхания Айзека. Давай пускаться во все тяжкие. — А хочешь настоящего первого снега? Для этого придётся залезть в мои брюки, — в другом кармане у тебя пакетик с коксом. Ведёшь пушку ниже, к замку его штанов, настойчиво стремясь вскрыть, вдоль всего туловища мистера Хемлиша, начиная живописно очерчивать и описывать выступающую возвышенность, не жалея Айзека.

[indent]Ты сошёл с ума и заряжен больше, чем твой пистолет.

maybe we're burning pictures, breaking dirty dishes
i love how we make it up
all night long ♦ that the fighting turns me on

[indent]Ты по натуре очень эксцентричный человек и даже, когда твой муж предложил тебе сжечь сию творческую рукопись под названием том «Двадцать-Два», честно задумался об этом. Многие кумиры так делали в сердцах, доказывая публично свою значимость и превосходство. Твои глаза обуяло предвкушающим пламенем, от которого будет трудно оторваться, а ещё труднее признать, когда оно истлеет до последнего уголька, рассыпаясь во временной шаткий, жухлый пепел. К тому же твой любимый мужчина пообещал, что не останется улик, никакого намёка на существование сей личности. Дочиста, словно никогда его и не было. Но…ведь это неправильно, правда? У каждого человека должна остаться хоть какая-то зазубрина, толкование о его пребывании на этой планете. Недаром придумали кладбище, где помечают крестом, плитой с высеченной надписью, зарисовкой информации о том, кто почил с миром и проклятием. Недаром после кремации запаивают остатки в металлическую капсулу, которую можно раскрыть в урне. Тот, кто пошатнул твою психику, оставив буквально внутри, в тебе, многочисленные раны, от которых не помогает ни одно лекарство, не всегда был таким. Ты знаешь это, потому что он рассказывал, как любит свою семью и друзей, как вырос на ферме, как пробился в люди. Тебе его история показалась правдивой, учитывая неопровержимые доказательства, присланные ему открытки с приложенной фотографией огромной рыбы из тех мест, откуда был родом. Ты поверил ему и даже узнал причину, по которой возможно пришёл к тому, что накинулся на тебя. Детское изнасилование родственником. Маленький мальчик из многодетной семьи и суровый отец, который пытался заработать лишнюю копейку, чтобы прокормить семью, поэтому в подвале снимал порно с крохотными детьми. Чудовищный поступок, на который закрывали глаза, потому что никто не верил или скорее не хотел влезать в чужие проблемы, разбираясь со всем, учитывая деревенскую местность и фактическое отсутствие закона. Только его это не спасает от мести и наказания. Нельзя передавать и делиться своими рубцами жизни с другими людьми, словно заражая их неизлечимым вирусом. Нужно пытаться бороться, забыть и существовать дальше. Но Двадцать-Два не смог, ты – тоже. Поэтому сохранил историю, как и его тело под слоем изваяния, прекрасно понимая, что когда-нибудь он окажется обнаруженным, когда отлетит лишний необработанный кусок нанесённого материала. К тому же знакомый мужа тоже не вечен, а от непредвиденных ситуаций также никто не застрахован. Ты, если честно, хочешь, чтобы его когда-нибудь обнаружили. И чем скорее, тем лучше. Ещё одно освобождение. Но это скорее твоя другая сторона – творца. Когда кто-то незнакомый становится первооткрывателем, найдя непризнанный и непоказанный публике шедевр. В ту ночь, когда вы с мужем сотворили страшную кару над статуей, ты оставил улику, по которой вычислят и найдут тебя. Как убийца, сразу взял всю вину, обронив один из своих галстуков бабочку. Ты тщательно спрятал его, но так, чтобы нашли, оставив отпечаток крови, случайно уколов палец о креплённую иголку. Если бы муж узнал, он наверняка сжёг эту статую, выдавая другую за муляж, чтобы не заметил. На его месте воссоздал бы копию именно подобным образом. Порой, она бывает лучше оригинала, сам неоднократно в этом убеждался. Но ты веришь ему, доверяешь и знаешь, что твой мужчина так бы ни за что не поступил, уважая твои интересы и не защищая от наплыва окружающего мира. Пусть так и остаётся. Будь, что будет. В любом случае когда-нибудь ваша жизнь тоже подойдёт к концу. Да и вряд ли твой родной человек узнал о проделках, не стал же золотой мальчик следить за этим, прячась за скрытую камеру? Твой муж не такой, он тебе доверяет, как и ты ему, веря каждому слову. Хотя если даже и сомневаешься в чём-то, то после убийства и равносильных аргументов убедительно киваешь головой, потому что твой мужчина никогда от тебя ничего не скроет. Ты даже слегка чувствуешь себя виноватым в том, что утаил эту деталь о совершённом преступлении. Это для его блага. Чтобы отгородить и не вмешивать персону великолепного мужа в совместную битву, оставляя прошлое на том берегу на долгую память и следуя за границу настоящего.

[indent]Поэтому, когда на повестке дня появляется поездка в Лейкбери, то отправляешься вслед за Айзеком, ещё дальше от возможности приезжать каждое двадцать второе число, навещая незабытые колкие ветви хронологии. Ты не сбегаешь, как провинившийся щенок, который разодрал чью-то любимую пару обуви. Просто хочешь начать новую жизнь, где не будут преследовать воспоминания и указывать лишний раз на то, каким эгоистом слывёшь, думая о себе, а не о вас. Тебе стыдно, что подставил под угрозу свою персону, которую так превозносит твой муж. Ты всегда считал себя недостойным его [и до сих пор считаешь], особенно, когда он не давался тебе в руки, лишний раз, намекая на это и делая ещё больнее, когда вы только познакомились. Наверное, поэтому себя ведёшь так с ним, избегаешь и не пускаешь в постель, отправляя спать на диван. Он не знает, как каждый раз после очередного взмаха рукой, резких нот и направленного указательного пальца в сторону дальнего объекта, твои губы шепчут «иди ко мне», «спи со мной». Тебе тяжело говорить это вслух, от проснувшейся, гложущей обиды за то, как он играл с тобой до вашего брака. Да, ты простил ему всё, практически позабыл то, как он издевался, морозил, скрывшись под огромным величественным опахалом от твоей персоны, но есть одна запятая, которая всё никак не станет точкой. Именно это не смог выкинуть из головы, хотя тщательно пытался, получив его в законные мужья, как самую лучшую награду за старания, а вернее за страдания. Ведь в тот час, когда вы только познакомились, ты слез с тех жутких таблеток, которые глотал горстями, чтобы успокоиться после того, как увидел его. У каждого человека свой наркотик. У тебя – твой Бог. Благодаря Айзеку ты выкинул антидепрессанты все до единой, когда вернулся домой после вашей первой ночи. Благодаря Айзеку ты купил ещё одну пачку по рецепту, что выписал твой врач, когда он перестал контактировать с тобой. Мистер Хемлиш даже не представляет, по какой прошлой причине отталкиваешь его, тут же выпаливая ‘вернись’. Всё дело в отсутствии звонков и сообщений. Хотя бы одного. Хотя бы надежды. Ведь пока там игнор. И ладно бы невинный, этот повторялся изо дня в день, пока не превратился в тишину. А она – убивает. Самое ужасное наказание – молчание и им Айзек тебя медленно уничтожал. Ты помнишь, как пил таблетку одну за другой, держа на коленях телефон? Помнишь, как обрёл его?

[indent]«У вас нет ни одного нового сообщения»
[indent]Правильно, кому ты вообще нужен, Реджи? Лежишь, корчишься в муках, и сердце, словно в тисках, бьется в грудной клетке, ищет свободы, просит избавления от этого отчаяния. Это токсичные отношения, говорили твои друзья. Таблетка. Он – яд и наркотик, гуляка, не жди ничего серьёзного, не оценит, растопчет и пойдёт дальше, даже не поморщится. Брось его, ты ему не нужен. Ты противишься сам себе, убеждая, повторяя знакомым снова –  вы видели, как он смотрел на меня? как у него перехватывало дыхание и дрожали руки, когда он прикасался к моему телу? Ты им не веришь. Только ему. Он позвонит. Он обязательно позвонит. Ещё одна таблетка.
[indent]«Чтобы отправить сообщение, нажмите два»
[indent]Ты не выдерживаешь и записываешь ему сообщение, в котором признаёшься, что он нравится тебе, нравится его походка, манера поведения, резкость, улыбка, глаза, он сам весь целиком и полностью. Стираешь сообщение, пьёшь ещё таблетку и говоришь, что ты в него влюблён. Любишь его до сумасшествия и что это была самая лучшая ночь в твоей жизни. Хочешь засыпать и просыпаться лишь рядом с ним одним. Называешь его золотым мальчиком и светящимся солнышком, которое режет своими лучами, пронзая тебя насквозь. Нажимаешь на красную delete и молчишь. Ты уже выпил все таблетки и ждёшь разрядки. Вокруг тягучая пустота.
[indent]«Чтобы создать приветственное сообщение, нажмите три»
[indent]Привет, вы ошиблись номером! Я не жду вашего звонка! Идите в жопу! Ты записываешь это «приветственное» сообщение и не замечаешь сразу, как высвечивается мигающая разной цветовой палитрой кнопка, пока не…
[indent]«У вас одно новое сообщение»
[indent]Ты поднимаешь трубку и слышишь голос золотого мальчика. Он ещё на связи, потому что хотел убедиться, что его слова дойдут до отправителя. Хочет. Тебя. Прямо сейчас. А если устроить секс по телефону? Ты замираешь. Это в новинку. Чувствуешь себя неопытным и нерешительным, позволяя научить тебя.

cause apologies don’t mean much till they’re with our bodies
just can't get enough of you
drive me crazy ♦ how you poison me with your words

[indent]Теряешь дар речи и молчишь, как в тот раз, уловив его неожиданный голос после того, как прослушал сообщение. Обычно ты всегда находишь, что сказать, но в ту секунду с ним общался лишь ритмичный пульс под кожей. То самое воспоминание из трубки телефона, в котором безмятежный с примесью сентиментальности, интонация бархатистого аккорда. Он истосковался по тебе, прямо как тогда. В том случае у тебя не было возможности хотя бы прикоснуться до него, только лишь мучиться от визуализации и представлений. А сейчас твой любимый муж на тебе, делится с тобой своими откровениями. Сжимаешь его рьяно и исправно, не щадя, оставляя тёмно-красные, багряные отметины, будто топчешь и хочешь выжить все соки, получая вино. Ты ловишь каждый его стон и вдыхаешь эту фразу, отдаваясь стуком сердца, что тоже погибал от тоски, прямо, как ожидая, когда же позвонит. На этот раз, ты был на той стороне провода, вымучивая до последнего, даже не тремя днями, как полагается в таких случаях по всем соответствующим нормам, а намного дольше. Признаёшь внутри, эта роль тебе не понравилась, поэтому сейчас готов многократно доказывать, извиняясь за свои грехи и что посягнулся на святыню, запустив свои цепкие пальцы, решив обыграть того, кто является основоположником зачина. Его согласие как очередная эмблема на твоем теле вместо поцелуя, ты предвкушаешь ваш апофеоз, который вас обоих возвеличит и увековечит на высшей точке блаженства. Хватит представлений, ведь это единственное, что сдерживало тебя всё это время. Прямо как мысленное рукоприкладство, которым ты в отличие от мужа не страдаешь. Только в одном случае – по телефону. Как тогда. Потому что он приказал тебе, вернее, не так, развёл тебя, как глупого мальчишку, пленив и накачав, как отравленным собой дымом. Наверное, в его звуках связок есть что-то гипнотизирующее, иначе ты не можешь объяснить тот факт, почему коснулся себя после того вашего случайного [или подстроенного?] созвона. Быть может, из-за выпитых таблеток, которые лишь уподобили тебя переступить через свои принципы без самоудовлетворения. Ты всегда считал это противным и мерзким, отрицая тот факт, что делал сам. Из-за Айзека. Из-за секса по телефону. Наверное, в тот раз, вы обрели достаточно много слушателей на своём канале связи, учитывая, что это стандартная процедура. Ты даже не хочешь думать, насколько забавлялись другие, фактически публичное проявление любви, напоказ. Твоё имя с губ мужа, такое же чёткое и громкое, как в тот раз, тебе приходится снова сдержаться от порыва, чтобы в буквальном смысле не закричать ещё громче его в ответ. Ты соблюдаешь все перемещения любимого, отвечая отголосками нежности и ласки, в тот момент, когда он ведёт себя с тобой грубо. Его принудительный тон – твоё повиновение. Он – главный в вашей семье, а ты наконец-то впустил на ваше ложе, в котором умудрялся спать ночами, причём не на своей, а на его стороне. Ты даже и не думал прекращать свои прикосновения, которые стали яростнее от сорвавшейся жажды. Айзеку не нужно просить тебя, теперь не прекратишь, ведь даже все свои истерики всегда доводишь до конца. Ты уже фактически готов сам его раздеть, освободив от ненужной нижней детали, которая мешает продвигаться твоей руке свободнее, ограничивая все полноценные движения, путешествуя по всему основанию и надавливая на самый кончик, пощипывая и вытягивая вверх. Ты вдохновлялся именно этим моментом, когда твой золотой еврейский мальчик говорил, что делать по средству связи. Одурманиваешься дымкой из воспоминаний, прикрывая веки. Да только у мужа всегда своё мнение и правила, о которых ты забыл.

[indent]Едва успеваешь одёрнуть и вытащить свою блудливую ладонь из штанов мужа, ощущая себя пристыженным, пойманном на каком-то преступлении. Это больнее, чем оплеуха, наверное, лучше, чтобы муж тебя ударил, а не лишил такой потрясающей возможности коснуться его прекрасного священного органа. Тебя только что унизили и оскорбили! Ты не виноват ни в чём, хотел доставить ему удовольствие, а он зарубил такой приятный момент на корню. Врезаешься в него свирепым, возмущенным взглядом, оказываясь застуканным врасплох, в прямом смысле этого слова. — Зря ты меня не задушил тогда, мудила!, — если бы доделал дело, то ты избежал бы сейчас позора. Вам с мужем известно, что твоё воспитание – это маска для толпы, ведь твоя личность выросла в гетто и тебе пришлось ой, как много времени, потратить на перевоспитание. Но с ним ты не скрываешься от швальских и беспардонных словечек. В приличном обществе – заткнёшь королеву Англии своей любезностью. Огрызаешься, твой голос сейчас наполнен лающими откликами. Ты напоминаешь ваших детей, когда они просят еды, наворачивая круги, им дают, а потом отбирают миски, потому что нужно контролировать приём пищи, ведь они набрасываются тут же, стараясь съесть сразу всё. Им можно дать целый семи килограммовый пакет – они не успокоятся, пока его не вычистят до крошки. Ты такой же. Не перестанешь просить, пока не получишь сполна. — Куда пошёл, сволочь? Не поворачивайся спиной, тварь! Если уж и хочешь выяснить отношения, смотри в глаза, сука!, — срываешься на визгливый крик, скрещивая тут же руки на груди, как только твой муж задумывает слезть с тебя. Эти проказы со стороны Айзека для тебя не в новинку. Он всегда любил показать свой характер, продемонстрировать себя с другой стороны, подхватывая кое-что от тебя. Ты наоборот обожаешь эти перепалки. Потому что после них ваше совокупление заходит за грань умопомрачения. Принимаешь вызов и будешь жалить не медузой, а ещё морским ежом, вгоняя двойную дозу. Он колдует возле тумбочки, а ты с любопытством вытягиваешь голову, пытаясь высмотреть, что задумал Айзек, едва улыбаясь уголками губ. Тебя это обращение, пиздец, как заводит. Твой муж – властный деспот и тиран, поэтому ты вышел замуж за него. Жёстко и жестоко – синонимы. Чуть было забываешь держать марку, стирая усмешку с лица и нагоняя вновь напускную злость, как только мистер Бог вновь направляется в твою сторону. Демонстративно обиженно отворачиваешься, поджимая губы, потому что уж слишком, извините, взгляд приковывает, особенно его очевидный очень_видный стояк. Скотина, ещё и дразнится. — Ну и чё шмонишься, изверг? Совесть замучила, душитель?, — всё ещё оскорблён, делаешь вид, что проглатываешь горькие пилюли. Действия мужа внезапны, прямо по больному. Тебе приходится закусить губу, чтобы сдержать отчаянный вопль, который растекается по телу, от саднящего наслаждения. Прямо через одежду. Прямо без подготовки. Твой любимый испытывает вас обоих, заставляя тебя нервно ёрзать под ним, стремясь урвать, хотя бы такие движения. Ты специально отражаешься ему навстречу, потому что вам обоим сейчас томительно и тяжко. Если ему так нравится такая раскачка – с удовольствием обеспечишь её. Ты без запинки подхватываешь его волну, как только он летит наверх, подталкиваешь его выше, как только он опускается вниз, заставляешь себя не прогибаться, чтобы муж ещё глубже, вплотную, всеми фибрами [насколько позволяет ткань одежды] добротно растворился в тебе. — Да, ты буквально меня насилуешь, извращенец!, — срывается с твоих губ то, что скрывал в этой комнате. Ворчишь, тебя это неистово заводит. Обожаешь его самосуд. Стадии жертвы насилия довольно просты. Сначала они ненавидят насильника, затем себя, потом секс как таковой, проходит время, наконец-то дозревают и занимаются им с тем, кому доверяют, снова ощущая его в себе, испытывая непередаваемое, ещё ярче, чем было до насилия и им хочется вновь, только с родным человеком, который остановит их порыв, потому что зачастую они доходят до самоистязания. Как ты. Самобичевание – это твой порок. Айзек, милый, всё просто – если бы ворвался в спальню и взял без объяснений, с принуждением – то кровать твоя, как и я! Тебе приходится довольствоваться прозрачным и невинным поцелуем мужа с желанием вобрать его всего, но он снова возвращается на прежнее место. Подонок. Ты чуть ли не порываешься, чтобы повалить его, сменив вашу позу, но твой находчивый мужчина звенит браслетами. Завороженно наблюдаешь, как он тебя пристёгивает, делая вид, что хочешь вырваться, спасительно теряясь в наручниках, начиная чуть ли не биться в истерике от замкнутого пространства. — Нет, пусти, я буду хорошим мальчиком. Обещаю, — протестующе скулишь и подвываешь, фальшиво хнычешь, создавая напускной образ пленника. Ты специально намекаешь на добродетель, чтобы остаться в оковах, ведь сегодня вы будете оба плохими, как  и всегда. Вести себя грязно и неприлично – ваша семейная черта. Бросаешь на него лукавый взгляд и тебе показалось, что вы двое обменялись игривыми скрытыми улыбками, хотя их даже не наблюдалось на ваших лицах. Благодаришь, что хоть без повязки на глаза обошлось.

[indent]Ритуал движений уст Айзека по твоему лицу как своего рода крещение, твой Бог тебя награждает и карает одновременно, ты принимаешь всё, не имея права ослушаться, лишь бы только от него единственного. Он сползает ниже и чувствуешь, как целует именно в тот самый след, который остался у тебя после единственной сигареты [один раз не считается], что выкурил, когда едва ли не потерял его, упустив из виду. Надеешься, не распознает, задерживая дыхание в момент касания. Ты потушил окурок о себя, чтобы больше даже не притрагиваться к этой ужасной вещи. Но не выдержал слишком долгого ожога, так что, скорее всего, этот шрам можно сравнить с детским воспоминанием, просто стукнулся обо что-то. Ты не удерживаешь внутри себя запальчивый вздох, выгибаясь от его комплиментов и прикосновений. Тебе трудно распознать, что именно пишет твой муж, но это настолько волнующе и приятно, еле распоряжаешься от надвигающихся на тебя эмоций. Он продолжает, а ты не перестаёшь следить за его мастерскими воспроизведениями. Ловишь себя каждый раз на мысли, что не только медицина доведена до автоматизма, но ещё и искусство любви. Если бы не знал своего мужа, то подумал бы, что он не хирург, а…Твоё предположение тут же теряет смысл, как только родной начинает то, что ты просто ненавидишь сильнее, чем матушку-природу. — Милый, у меня как раз ещё видео есть, могу показать!, — у тебя и правда есть парочка, а точнее все. Ты подглядывал за ним и...повторял, но конечно не признаешься, ведь ничего не было, правда? Это просто сон. Хочешь откусить сначала одну его подружку, потом вторую, чтобы перестал заниматься онанизмом, когда можешь лично справиться с этим. Ревнуешь к его же, мать твою, пальцам, воинственно начиная кряхтеть. — Айзек, помяни моё слово, я отрублю тебе твои руки, когда ты будешь спать, и поставлю как статуэтки, вручив в каждую по твоим яйцам. Искусство, блять!, — одариваешь его собственническим взглядом. Порой ты очень хочешь это сделать. Проблема в том, что любишь и ненавидишь их одновременно. Готов зацеловать лучше до смерти, вылизать и высосать каждый чёртов дюйм на коже. Он это знает и пользуется этим, нахал. Ты на секунду замираешь, как только чертовски бесподобные чуть полноватые губы любимого мужа касаются твоего наследия, которое даже по контракту принадлежит ему. Знаешь, потому что есть такой пункт, что сам вписал. Ты начинаешь громко стонать, меняя и увеличивая звуковую амплитуду, срывая её, как только Айзек решает вставить [пока только словцо] в ваш диалог, от которого тебя уже кроет. — Только ... когда ... ты ... мне ... позволишь ... мой ... господин, — с перерывами, не заметил, как опустился голос, ловишь воздух. Хотя сделал бы это внезапно прямо сейчас с удовольствием, потому что уже еле сдерживаешься от одного лишь вида этих чутких уст, в которые хочешь тут же впиться после того, как он возвращается снова, чтобы довести тебя до сумасшествия. Уже это преподнёс. Но приходится терпеть и сдерживать себя. Ты не можешь устоять от того, чтобы толкнуться ему в рот, специально натыкаясь на краешки зубов, добавляя себе боли, слишком долго пришлось терпеть, приходится импровизировать, чтобы доставить удовольствие от процесса своему мужчине, удерживая как можно дольше это ощущение. А ты хочешь, чтобы твоё рвущееся наружу вожделение выразилось в иных триумфальных красках. Без подключения рук чувствуешь калекой, но у тебя остались в свободном па ноги, которые ты тут же подключаешь, обхватывая бёдра своего мужчины в тиски, сжимая крепче, как наручники на запястьях. — Мой Бог, я согрешил..., — порывисто молишь мужа, как на исповеди, почти шепотом. Совестно, что он сейчас в отличие от тебя так страдает, будто его томление перекинулось на твою персону. Ты не можешь довести его, чтобы вы дошли до конца вместе, в унисон, так что приходится впиваться руками в прутья каркаса кровати. Одну из них тут же прожигает боль. Ой, кажется, ты задел порез и пользуешься этим, надавливая сильнее через бинт. Это помогает тебе ещё интенсивнее ощущать, как расползается влажный эфир по всему телу. Ты сделал только хуже, забывая, как агония тебя заводит, а вместе с мужем практически упускаешь момент, возвращая на контроль. Грешным делом думаешь, что дал согласие бы ему подключить свои ладони, как в том самом вашем звонке по телефону, лишь бы угодить своему мужчине. — ...накажи, — вместо отпусти грехи, снова еле слышно мужу. Ты нарываешься на порку и возмездие, томя себя от новой вскрытой раны и волшебных губ, которые хочешь обуздать собой ещё в бесконечном счёте раз. Сделаешь всё, что он пожелает. Ты виноват и искупишь вину.

Срочно. Придумай. Причину. Тебя. Пощадить.

Давай же, еврейчик, думай. Борозди сознание в поисках хоть чего-то, что смягчит твою участь, ну. Ты впиваешься в спину мужа после своего признания и пытаешься-пытаешься-пытаешься найти хоть что-то. У тебя же были мысли по этому поводу, ты прошел все стадии принятия и на каждой находил себе оправдание. Куда это делось сегодня, а? Сегодня все твои оправдания, скользкие-слизкие-отвратные слова, остались висеть в петле. Возникает такое странное неосязаемое чувство: не можешь поверить, что действительно чуть не убил себя любимого, не можешь поверить, что это действительно было, и на твоей шее красуется ярко-красное подтверждение. Не осознанно тянешься поправить воротник, поднимаешь выше, чтобы скрыть следы своего позора, своей слабости, своего эгоизма. Сейчас это все становится предельно ясным. Сейчас: когда ты слышишь дыхание своего мужа, видишь его макушку, чувствуешь осязаемое напряжение между вами. Ты попытался его бросить. Вот так вот вычурно, в блестящем пиджаке, как настоящий денди. Ты попробовал уйти, единственным способом, который казался тебе возможным. Собрать вещи и уйти за дверь, уехать в другой город и продолжать жить с пониманием, что твой мужчина где-то на этой земле тебя ненавидит и вредит сам себе — это слишком. Ты же слабый, ты бы не выдержал, не смирился, и вернулся бы, умоляя о прощении, как ты умеешь, и продолжил бы отравлять его жизнь своим смертоносным, но очень медленно впитывающимся, ядом. Ты бы мучил мужа еще много лет, мучаясь сам, не способный разорвать эту порочную цепь борьбы твоей любви к Реджи и твоих демонов. Так что шаг с вашей кровати в пропасть — оптимальный вариант. Так ты думал, мол с того света не сможешь ему навредить, что твой Реджи оправится со временем и еще успеет пожить нормально. Без твоих извращенных понятиях о жизни, морали, любви. Всё, о чём ты думал — твой муж с тобой страдает, твой муж с тобой несчастлив. Обманывал себя, что делаешь это ради любимого, ради его сохранности, ради его будущего. Но кому ты врешь, Айзек? Себя не обманешь. Ты сделал это ради себя, потому что лучше так, чем без Реджи.  Ибо нет ничего после шага с вашей кровати в петлю. Чернота — как раньше, когда всё, что ты чувствовал это легкое беспокойство по поводу того, что ты ни черта не чувствуешь. А это не так страшно. Страшно — узнать, что весь твой мир, твоя любовь, твоя душа, ненавидит тебя и никогда не простит, хоть ты этого действительно не заслуживаешь. Все твои оправдания перед собой трещат по швам, ибо обман раскрыт: ты — эгоист. 

Твоя измена — не месть холодному и безразличному Реджи за все его скандалы и придирки; это не попытка обратить на себя внимание, получить необходимую ласку и любовь на стороне, пока муж стойко настроен не давать тебе ни капли; это не порочность и не сперматоксикоз, который бьет по мозгам хлеще всего прочего. Айзек, признай, что ты опять испугался. Маленький испуганный еврейчик и его отчаянная попытка сбежать, когда он не знает, как сделать мужа счастливым. Ты ведь потерял эту способность в этом городе, правда? Что бы ты не делал, Реджи был недоволен, и с каждой попыткой вернуть улыбку на это восхитительное личико, становилось все больнее принимать тот факт, что ты не можешь. Как ебаный импотент. Сколько бы не старался и не тужился — настроение у мужа не поднимается. Ведь случилось самое страшное, то, чего ты боялся при встрече с ним. Тебя попросту не хватает. Твоего Реджи так много для тебя в этом мире, а тебя — не хватает, от этого твой Реджи и неудовлетворенно ебет тебе мозги каждый вечер; тебя мало, ты не можешь, да, ты — эмоциональный импотент. И Реджи для тебя — слишком, а ты для него — недостаточно. Именно от страха оказаться не способным удовлетворить все потребности мужа, в самом начале ваших отношений ты воротил нос [и ненавидишь себя за это еще больше]. Каждый твой шаг — это попытка залечить его раны, обернувшаяся в нанесение очередной травмы. Благими намерениями, Айзек, ты сам знаешь. Не способен на продуманные неторопливые решения, чем дольше думаешь, тем скорее срываешься от страха. Поэтому лишь импульсивные выходки, которые непременно приведут к подсознательно необходимому результату. Измена — это выходка, одна из худших, Айзек. И сейчас ты пожинаешь её плоды, твой муж тебя возненавидит и лучше бы ему тебя убить, потому что жить с этой мыслью не знаешь как. Слова угрозы [точно не шутливой] застревают в голове как молитва. Ты готов упасть на колени и молить-молить-молить своего Бога о таком помиловании-смерти. Вонзи нож в самое сердце. Это совершенно не страшно. Умереть от руки Реджи — не страшно, а даже прекрасно, конец, о котором можно только мечтать. Ты всегда говорил себе, что Реджи — это всё, что ты хочешь видеть в момент смерти. Молить о прощении ты не смеешь, ты еще помнишь, что он обещал сделать, если услышит с твоих уст проклятое «прости». Не смеешь, ибо прощения тебе нету, это осознание настолько четко и ясно отпечатывается в мозгу, что ты признаешь мольбу о прощении — смертным грехом [на самом деле, ты просто ищешь еще поводы самозабвенно и самовлюбленно прекратить свое существование, ибо назад дороги нет, а впереди только ненавидящий тебя муж]. Поэтому ты молишь о гневе, надеясь, что именно в гневе твой муж не сдержится. Потому что ты — эгоист.

Может ты так и не вылез из петли, Айзек? Ибо сейчас у тебя такое ощущение, что конец уже наступил. Такое ощущение, что ты уже больше не существуешь, по крайней мере, для своего Бога. А если ты не существуешь для него — ты вообще существуешь? Короткий ответ: нет. Впиваешься в его спину взглядом, чувствуя нутром, как умираешь. Для него, а значит — по-настоящему. Чувствуешь, как становишься ничтожно мелким, буквально сжимаешься в размерах. Ибо ты — то, что о тебе думает муж. И никак иначе. Просто имей хоть каплю уважения к Реджи, Айзек. Просто имей хоть каплю уважения к себе и выстой эту экзекуцию, не принимаясь оправдывать свое поведение обвинениями. Твой муж виноват лишь в том, что до одури тебя любит. А ты — эгоист. Ты в этой жизни любишь только мужа. И себя. И это не честно, Айзек. Ты изменяешь мужу очень давно, постоянно, нагло, прямо перед его носом. Вылюбливаешь себя на этом чертовом диване вашей гостиной. Жалеешь себя, лелеешь себя, обнимаешь себя. Ты ведом любовью к себе, обусловлен любовью к мужу. Это не честно, ибо у твоего мужа есть только ты, и ты чувствуешь, видишь, знаешь, что ты — центр его вселенной, в каждом поступке, слове и взгляде, даже если этот взгляд тобой недоволен. Твой муж бежит за тобой на край света, твой муж принимает любое твое решение, твой муж всегда смотрит на тебя. А ты —  на себя, думаешь о себе, советуешься только с собой, под личиной заботящегося о своем любимом. Самодовольный ублюдок. И изменил ты только от великой любви к себе и своим чувствам и потребностям — физическим и моральным. Так ведь? Просто пожалел себя, не вытерпев воздержания, и подсознательно решил, что измена — лучший вариант д л я   т е б я. А все эти оправдания, что муж сам виноват, раз не подпускал к себе — чушь собачья, не так ли? И знаешь, в чем главный вопрос дня? Не в том, выживешь ты или нет [опять думаешь только о себе], а в том сможешь ли измениться ради мужа. 

Любите ли вы мужа больше жизни? Да.
Дюбите ли вы мужа больше себя? ...
По шкале от одного до десяти, насколько вы ненавидите себя за то, что не можете дать уверенного утвердительного ответа на этот вопрос?
∞

Ты. Ждешь. Истерики. Почему-то именно такой реакции от мужа, как тебе кажется, стоит ожидать. Ждешь слёз, криков, проклятий и угроз. Ждешь всё то лучшее, что Реджи может тебе предложить, но стоит ему повернуться, нутром чувствуешь, что ничего этого не будет. Было бы слишком легко, да? Видишь взгляд Реджи и борешься со внутренним ощущением, что это не твой муж. Синдром Капгра. Ты видишь мужа, его черты лица, его фигуру и борешься с устойчивым ощущением, что это его идеальный двойник, но не он сам. Эта густая дурная дымка окутывает с ног до головы, и ты замираешь, не способный пошевелить и пальцем. В страхе смотришь на чужого мужчину, в страхе следишь за его движениями и словами и никак не можешь обработать и принять такую реакцию. Было бы легче, если бы муж кинулся на тебя схватив что-то потяжелее, или поострее, да? Это неожиданно спокойная, пропитанная едким ядом, реакция, эти слова, вычурно игнорирующие твое признание, ты даже начинаешь волноваться за Реджи. Ведь если мужчина перед тобой всё-таки твой муж, то с ним явно что-то не так, но спросить в порядке ли он язык не поворачивается, ибо это уже схоже с издевательством. «Привет, Реджи, я тебе изменил. Ты в порядке?». Ты молча наблюдаешь за Реджи, чуть вздрагиваешь, когда его руки тянутся поправить твой пиджак, а голос мужа такой звонкий и чуть ли не обыденный достигает самых глубин твоей души. Тебе страшно, даже еще сильнее. Страшно, что это лишь твой разум играет с тобой в игры, ибо твой воспаленный мозг не способен распознать игру в тембре этого голоса, ты почти веришь, что твой муж тебя не услышал, но ведь это невозможно, да? Ты точно это сказал вслух, Айзек? Тебе точно не привиделось? Ты вообще изменял? Может это все плохой сон, паршивый, который давит на сознании в течении всего дня и заставляет раз за разом задаваться вопросом, что это всё значит. Нет, ты потерял веру в себя и свою способность любить мужа так, как он заслуживает, но не рассудок. Где-то в этих обычных словах спрятан глубинный смысл, упрёк, который тебе необходимо понять. Это проверка. Очередная проверка на прочность от твоего Реджи. Осознание этого приходит с ядовитым поцелуем. Ты готов? Никогда не готов, но выбора не остается. Твой последний шанс — пройти все испытания и тогда, возможно, тебя ждет утешительный приз: вероятность, что когда-нибудь ты будешь прощён [точно потерял рассудок, если веришь в это]. Муж покидает тебя, оставляя стоять в недоумении и включает ту самую песню. Песню, которую вы слушаете каждый год в этот день. Каждый год ты пытаешься переплюнуть сам себя. Подарки становятся больше и дороже, ваши праздничные ужины каждый год добавляют по еще одной звезде Мишлена в названии ресторана, ночи всё в более дорогих отелях, на дорогих шелковых простынях. Твой муж любит этот праздник, и ты потакаешь ему с щенячьей преданностью. Хочешь — бери всё. Но в этом году, Айзек, ты точно переплюнул сам себя. Такого дня святого Валентина у вас больше не будет никогда. Осознание, что ты бесповоротно портишь один из самых любимых праздников мужа [хоть он готов и каждый праздник сделать любимым, ты знаешь, что эта дата для него каждый год особенная]. Ну что за еблан. Почти стонешь вслух, ибо сейчас каждая мелочь может стать решающей в твоей шаткой уверенности, что ты не покинешь мужа, только если он не потребует этого. Ремень, причудливо согнутый в петлю, всё ещё висит в вашей спальне [кому ты врёшь, это его спальня] и манит. Манит простотой и легкостью такого решения. Нет, Хемлиш, ты должен сделать хоть что-то правильно ради Реджи, ради уважения к нему, ради любви к нему, ради преклонения перед ним. Иногда ведь верующий теряет веру и ищет другой столп жизни, так? А что происходит, если он возвращается к своему Богу и просит прощения, просит принять его обратно в свою религию? Тебе лишь предстоит это узнать. Но в голову лезет идея, что даже Иуда был наказан, но прощен всепоглощающей любовью Иисуса. Правда, ты хуже Иуды.

Муж кажется таким беззаботным, наслаждающимся этим праздником: от прекрасного голоса Синатры до вздутой венки на твоей шее. Реджи никогда не был таким, ты едва узнаешь любимые черты, любимую улыбку. Нет, это не тот изгиб губ. Здесь резкий, острый, разрезающий каждый твой вдох, мешая натуральному доступу кислорода в легкие. И этот блеск в глазах тебе не знаком. У Реджинальда обычно другой, теплее и ярче, сейчас это какая-то гремучая острая смесь, от которой в горле тут же начинает першить. Тебе страшно, ибо начинает казаться, что ты его сломал. О к о н ч а т е л ь н о. Ты слышишь его голос, но не понимаешь, что он говорит. Эти обыденные слова в такой ситуации кажутся иностранной речью. Может он опять заговорил на итальянском? Нет, ты бы понял, ты уже давно начал понимать его итальянский на каком-то подсознательном уровне. А сейчас, ты ни черта не понимаешь. Все твое сознание в дымке, будто бы та дремлешь — видишь, но не осознаешь, слышишь, но не понимаешь; тело отказывается слушаться, податлив на любое движение мужа как вода — повторяешь форму сосуда, в который тебя выливают, а если тебя лишают сосуда — ты расплываешься на полу лужей, просачиваешься в деревянный пол, вызывая еще большее гниение материала, еще больше плесени, и исчезаешь, испаряешься в атмосферу, как будто тебя и не было. Сейчас тебя уже и нет. Реджи ведет тебя за собой, твои ноги поддаются, делают один неровный, неуверенный шаг за другим, пока муж не заставляет тебя сесть. Молчишь. А что тебе еще сказать? Ты признался, теперь дело только за мужем. Ты отдаешься ему целиком и полностью, доверяешь свою жизнь, тело и душу. Как на вашей свадьбе, только теперь взаправду. Теперь между вами не стоит твое раздутое эго, только измена. Теперь в тебе не остается постыдной, чрезмерной любви к себе, ты себя ненавидишь, каждой клеточкой — каждую клеточку. От любви до ненависти один шаг и нет дороги обратно. В тебе растет какое-то аляпистое комичное смирение и принятие своей судьбы, будто бы веришь, что твой муж способен закончить твои муки радикально. Хотя, ты же сам признался, что перед тобой не твой Реджи, а кто-то чужой, с больным блеском в глазах. Да и не забывай, что Реджи уже нажимал на курок раз, а значит сможет и во второй, и, если будет надо, ты ему поможешь, как и тогда. Перед тобой на столе оказывается авокадо, в руках мужа — нож. Окей. Твой взгляд покоряется и отдается мужу со всем отчаяньем. Больше ни капли страха. Делай всё, что нужно. Тебе почти чудится, что ты смертельно пьян, но трезвее просто некуда. Муж замахивается и разрезает авокадо пополам. Резко, со всей силы, ты вздрагиваешь всем телом, но глубоко вздыхаешь и неотрывно смотришь на мужа, шепча одними губами, подстрекая на дальнейшие действия, будто уже подсознательно знаешь, что он задумал: — Моя тоньше, Реджи.

Не успеваешь вдохнуть, как твой муж оказывается рядом, на тебе. Настолько рядом, что ты почти чувствуешь его боль физически, чувствуешь, как бешено колотится его сердце и зовет на помощь, но ты ничего не можешь сделать, кроме как покориться, позволить ему делать всё, что хочет, выпустить свой гнев и ярость так, как он посчитает нужным. Хватит, Айзек, теперь не ты главный в комнате, теперь мир крутиться вокруг Реджи и только. Это его день, как чертов день рождения [хотя вспомни, и этот праздник тебе удавалось у него украсть]. Острие ножа на твоем горле. Тело рефлекторно напрягается, вены вздуваются — не попасть невозможно. Приказываешь себе принять мужа, принять это наказание, почти подначиваешь Реджи вслух — давай, сделай мне так же больно, как я тебе; пусть это будет просто очередной нашей игрой, а? Совсем не_забавные игры, Айзек. Ты чувствуешь, как горячей капле твоей бурлящей крови не дают проползти за воротник, ловят как преступника, пытающегося сбежать, ловят и уничтожают. Дрожишь. Сердце пытается вырваться из груди, посылая тебя попросту на хуй с такими нагрузками, с губ срывается лишь неразборчивое, тихое, тонущее в пересохшем горле, — Реджи, — голос мужа доводит тебя до панической атаки. Начинаешь часто порывисто дышать, голова идет кругом и такое ощущение, что еще чуть-чуть и отключишься, как последний слабак. Держись, терпи, принимай. Это твои три заповеди на сегодняшний день. Ты должен принять это наказание, ибо понимаешь, что нанес куда более глубокую рану. Нож разрывает твою рубашку [это следовало бы ожидать], и ты опускаешь руки, хватаешься пальцами за стул, лишь бы не сорваться с места. Закусываешь губу, чтобы не произнести больше не звука, ибо не достоин произносить имя мужа вслух. Твое тело знает, что грядет, и паникует. Твой разум тоже знает, но вторит тебе терпеть. Реджи гораздо хуже, чем тебе, имей совесть, Айзек. Реджи давит на самое больное — на доверие, которого ты не оправдал. Хочешь добавить, что не оправдываешь и его любви тоже, но сбитое дыхание не позволяет произнести и слова, остается надеяться, что он прочтет это в твоих глазах. 

Его губы накрывают твои, перекрывая доступ кислороду, который, итак, к тебе не поступал в необходимых количествах. Ты ощущаешь родной привкус на кончике языка и так хочешь поддаться этому соблазну, встретить с распростертыми объятьями, как и должно встречать мужа, но не имеешь права. После всего что ты сделал, ты не имеешь права, поэтому сдерживаешься изо всех сил, которые в тебе еще остались, что только заставляет тело сотрясаться в конвульсивной дрожи еще больше, а глаза наполняться слезами. Во что ты превратил своего мальчика, только взгляни на свое творение. Нет. Закрываешь глаза, отказываясь это видеть, как последний трус продолжая убегать от правды. Тебе сложно противиться этому напору, это — твой муж, это — твои губы, это — твой грех. И ты плавишься под этими поцелуями, забываешься и отдаешься полностью, как и всегда, будто бы слово в слово повторяешь свою свадебную клятву. Почему ты остановился? Мысленно доходишь до той части, где заверяешь тогда еще будущего мужа в верности, в том, что он — твой единственный, как и ты — его. Ты действительно так думал. Тебе ведь никто кроме Реджи был не нужен, пока Реджи исправно и щедро одаривал тебя своим вниманием. Становится тошно, ком подступает к горлу, и ты уже хочешь попросить у мужа прощения, а после — кары. И знаешь, Хемлиш, даже после всего, что ты натворил, твой Реджи дарует именно то, что тебе нужно. 

Всё, что ты чувствуешь — это адская боль. Всё, что думаешь — это то, что ее недостаточно. 

Ты распахиваешь глаза, а с губ срывается жуткий, пугающий тебя самого до мурашек, стон. Ты в свое время получил не мало подобных ран, но не стоит даже напоминать, что в то время ты был под кайфом. Сейчас ты трезв, ты чувствуешь каждую нотку этой оглушающей, жаркой боли и не можешь себя сдержать. Выстанываешь имя мужа и проклинаешь себя еще больше. Терпи, Айзек. Это — просто укол комарика, по сравнению с тем сколько боли, страданий и унижений ты причинил мужу одним своим ублюдским поступком. Терпи, Айзек, принимай свою кару небесную с благодарностью. Но сейчас боль настолько раздирающая, что ты не можешь трезво мыслить, все нервные окончания сливаются в едином хоре из ругательств, твое тело хочет согнуться пополам, но ему мешает Реджи, твой прежний Реджи. Тебе видна эта перемена даже затуманенным взглядом. Твой Реджи не играет с тобой, твой Реджи истерично требует повторить, что ты сказал, но ты не можешь. Эта режущая боль перекрывает все рецепторы, ты почти безжизненно мякнешь в руках мужа, разливаешься на пол чтобы стать гнилью в деревянном поле, и всё, что твои губы могут произнести, — Ещё.

Ты заслужил. И ты не знаешь, как с этим жить, не настолько морально силен. За стойкость в ваших отношениях всегда отвечал Реджинальд. Твой Реджинальд, который после всех твоих испытаний продолжал тебя любить, твой Реджинальд, который уехал с тобой в самые ебеня, твой Реджинальд, который, не смотря на все травмы прошлого, открыт для тебя и для мира. А ты, подлый змий, отравляющий воздух своим присутствием, своей ложью. Ты всё это заслужил, ибо всё это — капля в море по сравнению с тем, что ты сделал с Реджи, и поэтому [а еще потому что в этом доме наложено вето на «прости»], ты шепчешь лишь одно, свое любимое, слово, — Ещё.