— you are insane, my desire // you are crazy, a perfect liar —
i never said that i would be your lover

/ / i looked into your eyes  love is madness ⌖

— three dots tryna tell me // trying hard not to text me —
is it 'cause your bed is empty? ☠

/ / if you need someone who can love you ⌖
baby, you got my number

in the end, it's him and i

худи ты смотришь

Звук ударов часов каждую секунду, громкий, словно оглушающий, совсем не даёт сосредоточиться или успокоиться. Чангюн вздрагивает от каждого всем телом, словно бы эти часы ударяют по нему, принося боль вполне физическую внутри его черепной коробки, этот звук мешается со стуком крови и вот парень уже не слышит даже собственных мыслей. Он кричит на себя внутри, но все эти внешние звуки давят на него сильнее, перебивают мысли и путают, словно издеваясь, словно бы им плевать на то, что ему сейчас до безумия страшно. Ещё секунда и стрелка тикает в очередной раз заставляя его вздрогнуть и открыть глаза резко – он больше не может находиться в этом состоянии ни одного мгновения.
   По виску стекает капля холодного пота, липкого, такого же как это чувство нарастающей тревоги, которая сводит его с ума. Он старается не двигаться совсем, но каждая мышца, каждая кость в его теле чувствуется сейчас отчетливо – отдаётся болью, ноющей и не прекращающейся ни на мгновение, ему словно выкручивают каждую, и отсутствие движение не помогает. Чангюн не выдерживает – подскакивает на ноги с постели, ему срочно нужно размяться, тогда это чувство боли пройдёт. Обязательно пройдёт. Но даже когда он встаёт облегчение не приходит, это совсем его не спасает, он пытается вытянуть руки – до кружки на столе меньше полуметра, но от боли рука дрожит, будто бы защемило нервы, каждый нерв во всё его теле. Её словно ломает, дробит на мелкие осколки и Чангюн кричит, скулит жалобно, ему хочется забиться в ближайший угол, но перед глазами сейчас плывёт, и он понятия не имеет, где в этой комнате углы, только сворачивается на полу их с Кихёном квартиры. Скорее, квартиры Кихёна, от Чангюна тут было не так уж много, что вообще мог дать ей такой отброс как Им.
   Резкий свет солнца, катящегося к закату режет глаза, Чангюн чувствует, как к его горлу подступает горький, обжигающий вкус рвоты стоит ему только открыть глаза и глянуть на него, это словно американские горки и мертвая петля раз за разом, каждый миг, когда его глаза открыты. Ему нечем рвать – всё что было он уже выблевал за последние два часа, и сейчас лишь пытался добраться до штор. Плотная ткань шторы в руке и это почти победа, Чангюн не может контролировать силу, когда вместо того, чтобы скрыть помещение от света просто срывает её вместе с гардиной.
    Кихён будет очень расстроен, когда застанет дома такой бардак. Секундная стрелка стучит в голове Има всё громче, он ждёт как последнего спасения возвращения Кихёна домой, выворачивает руки, стараясь отвлечь себя от подступающих мыслей, но всё это слишком сложно, и слишком больно. Больнее, чем царапать паркет, обламывая куски ногтей и оставляя совсем бледные кровавые полосы на полу.
Он в завязвке уже почти две недели, он больше не может позволить себе сорваться, Кихён не сможет простить его ещё раз, и Чангюну до дрожи панической во всём теле страшно ещё раз увидеть в глазах своего парня разочарование, ещё раз услышать крики обвинений о несдержанном обещании. Ещё только пара часов и Кихён вернется домой, когда он вернется всё будет проще, Чангюн с этим справится. Он хочет с этим справиться.
   Он почти ощущает, как чувство тревоги отступает и только больше впадает в отчаяние, когда чувствует почти физически, как его шею сжимают чьи-то руки, дышать почти невозможно, он распахивает глаза и царапает окровавленными пальцами шею, крича, моля о том, чтобы его отпустили, но никого нет, квартира пуста, и он это понимает. Это словно сама смерть пришла за ним, и Чангюн изо всех сил не хочет уходит. Его сердце стучит так быстро и так сильно, что это заглушает даже боль в мышцах – Чангюн мечется по комнате из угла в угол, ходит как умалишенный, пытаясь найти место, где только сможет заткнуть это нарастающее чувство тревоги. Он чувствует это отчетливо прямо сейчас.
   Он умрёт.
   Он сейчас умрёт.
Помешательство, голос внутри головы не замолкает, и Чангюн больше контролировать его может, он чувствует это дыхание смерти рядом с собой, оно пришло за ним. Его сердце готово разорваться, но куда быстрее его разорвёт этот выходящий за пределы понимания страх, лишающий возможности думать. Он хочет жить. Он хочет просто пожить ещё немного. Кихён ведь не хочет, чтобы он умер? Кихён поймёт его. Кихён простит его ещё один раз, ведь Чангюн просто хочет пережить этот день. Он обязательно бросит для него, но он не сможет сделать этого, если сейчас этот голос в голове его заберёт. Кихён даст ему ещё один шанс, они обязательно справятся с этим, Чангюн делает это не для того, чтобы получить удовольствие. Он просто хочет жить? Что может быть постыдного в том, что кто-то хочет жить? Верно? Верно? Чангюн хочет увидеть Кихёна ещё хотя бы раз, но голос в голове очень правдиво вещает о том, что это конец. Иму страшно умереть сейчас одному. У него нет выбора.
   Ведь в доме нет никаких часов, стук которых он мог бы слышать.
На улице ещё не так уж и тепло, но Им выходит на улицу без куртки и почти этого не замечает, как не замечает и взглядов брезгливых проходящих мимо него людей, у него на лбу написано жирными буквами – конченный отброс, к нему на метр никто из хороших людей не приблизится, но ему это и не надо. Его тело ломит. Ему срочно надо. Он не видит перед собой ничего, но помнит всё равно дорогу, слишком далекую, до не самого хорошего квартала, если он мог бы, то бежал бы, потому что действительно боится сдохнуть, настолько, что слёзы из его глаз капают всю дорогу – и на автобусе, и по переулкам.
Обшарпанная железная дверь квартиры на первом этаже старого жилого дома открывается только когда её хозяин распознает давно знакомого посетителя.
   - О, Чангюн. Проходи. А я то думал, неужели ты действительно завязал, но кажется, твоя хахаль влияет на тебя не так уж хорошо.
   - Мне надо. Быстрее.
Чангюн шарит по карманам и выгребает всё до копейки, всё, что у него только было, всё, что смог заработать за трезвые дни на разной работенке, тут даже не все купюры бумажные, но парень выгребает руками, дрожащими всё до воны, вываливая в руку мелкого барыги, такого же, каким он был когда-то, отброса немного выше уровнем, но всё равно без реальной власти, такие часто отрываются на наркоманах, зная, что тем нечего будет ответить.
   - Тут не хватит, даже не надейся, что я сделаю тебе скидку.
   - Да брось, я когда-нибудь должал тебе долго? – У Чангюна голос дрожит, он ищет по карманам остатки, он просто не мог заставить себя взять больше денег, потому что остальные заработал Кихён. У него больше нет ни копейки.
   - Нет, ты решил завязать, неизвестно, когда пропадешь, мне такие должники не нужны, проваливай. Или могу предложить ширнуться, будет подешевле.
   Им поджимает губы и трясёт головой, отказываясь. Нет. Он не колется. Он не может себе такого позволить, таблетки намного дороже и было бы легче, но Чангюн боится подцепить что-то от иглы и притащить это домой. Кихён не должен быть в опасности, Чангюн лучше позволит себе сдохнуть.
   Телефон тяготит карман и Чангюн достаёт его. Старый, угнанный давным-давно у кого-то смартфон, но всё же рабочий.
   - Возьмёшь его? Он не очень новый, но ты сможешь загнать его. Мне ведь не хватает всего пару тысяч, это как чашка кофе, он дороже чашки кофе.
   Торговец выглядит недовольным, но всё же снисходит до Чангюна, чувство власти ласкает тому эго, а Чангюн не так уж сильно забывает о безопасности, вынимает симку и сбрасывает настройки до заводских, протягивая последнее, что у него осталось, чтобы получить наконец спасительный пакетик с одной таблеткой. Руки слишком дрожат, но дилер и не пытается отдать его в руки, специально бросает рядом с ними, и Чангюну плевать на унижение – он падает охотно на колени, подбирая наркотик и пытаясь достать его из пакетика. Он чувствует, что сейчас умрёт. Ему надо быстрее.
   В комнате чуть дальше по коридору ещё несколько таких же конченных, переживающих минуты своего наслаждения, а Чангюн заталкивает таблетку прямо в глотку пальцами, раскусив на пару частей, как можно глубже, ведь у него во рту слишком сухо, чтобы он мог проглотить её со слюной, рассосать тем более, и давится, чувствует, как его сейчас вырвет. И его почти рвёт, но руки зажимают рот слишком плотно – у него нет денег на ещё одну дозу, он удержит её внутри.
   Он сползает вниз, царапая щуку о старую, обшарпанную стену притона, чувствует, как тревога, эта предсмертная сирена становится всё тише, он не слышит больше стука часов в голове, не слышит биение собственного сердца, потому что не слышит вообще ничего, приходит ощущение пустоты полной. Никакого удовольствия, Им не получает никакого удовольствия, только облегчение от отступившего страха. Через десять минут его мышцы перестают ныть почти, но он подобен статуе – в этой жалкой позе, с приоткрытыми потрескавшимися губами, прижавшись щекой к стене, он не двигается совсем. Выглядит как жалкая псина, самый последний отброс из всех возможных, на него противно даже смотреть, и сам он чувствует себя также.
   Никакого удовольствия, только чувство безграничного стыда и вины, сейчас, когда не страшно, Чангюн жалеет, что не предпочёл сдохнуть, потому что лучше бы так, чем в очередной раз видеть разочарование Кихёна. У него глаза красные и слезы катятся безостановочно, он даже не может подняться, чтобы вернуться домой сейчас, пока его не отпустит.
Кихён наверняка потеряет его, когда придёт с работы.

[indent]Там, где мир задыхается в прагматизме, отношения увешаны визуальным мусором в флуоресцентных красках спектра, а все вокруг, подобно казино, сочится фальшью и аберрацией, нет места для человека, что не сможет взять собеседника на крючок. В углу, где подкожный зуд топчется на ступнях давно убитой любви к окружающим, есть небольшой, оббитый шкурами людей пуф, на котором восседает необъятная истерия. Она — огромный неприрученный зверь с неухоженными когтями, что метят на чужой шее американский розовый крест, обаятельно шепчет на ухо хозяину мотивационные речи и просит никогда не прогибаться под чужим давлением. В прочем, не всем в этом мире грозит легкое поражение.

[indent]Кай, во всяком случае, всегда бьет по лицу первый.

[indent]Он с ноги выбивает дверь и встречает осенний ветер улыбкой — такой, что ярче не запятнанного облаками неба; светлее самого ясного дня и чище вод из голубых озёр Южной Кореи. Одна из многих, но единственная в своем роде, она вводит в заблуждение даже самых родных: на одну, совсем малую, но все же секунду вынуждая думать, что Кай — хороший человек.

[indent]\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\ будто бы чудовище не может так улыбаться.

[indent]При виде него люди забывают собственное имя; они принимают его пряные на вкус слова, совершенно необоснованно уверенные, что любая беда будет позади, пока Кай держит их за руку. Его искренность рассеивает чужую бдительность, и когда беда стучится в стекло — отсутствие денег после съеденного в ресторане ужина или внезапный конец света (возможно, их личный конец всех времен), каждый из них отчего-то знает, что Кай по следам выведет их туда, где все можно спустить на легкомыслие и веселье. Просто мальчик, с которым при первом знакомстве возникает иллюзия несчитанных лет дружбы, но чья жизнь обволочена слухами о сокрушительной власти его внимания, оставляющей за собой тропинку по костям наивных девочек и мальчиков, что сегодня протянули руку навстречу, а завтра не получили пальцев обратно.

[indent]{ его непоколебимо спокойное и душевное «все будет хорошо», пробирается в душу ровными шажками, будто бы невинное приближение малька по глади воды – столь правдивое, что каждому из них кажется, словно так оно обязательно и случится }

[indent]Каю сходит с рук слишком многое: преступления, ложь, смерть — и все это забывается, как невзначай сорвавшийся перед лицом осенний лист. Настолько непринужденно и просто, словно Кая никогда не существовало.

[indent] : будто бы каждый из них придумал его в оправдание своим собственным поступкам;
[indent]попробуй закрыть глаза — пока ты его не видишь, его не существует.

[indent]Быть может, дело в харизме, способной уговорить гангстера не стрелять за ящик фальшивых купюр; может, и в магии шарма, въевшейся ему под кожу, будто под корой векового дуба древняя смола. Кай вселяет в людей неразборчивые чувства из смеси непобедимого страха сгореть и нескончаемого стремления рискнуть схватить его за руку:

[indent]глубоко нырнуть за ним на синее бескрайнее дно, где нечем дышать, но так неотразимо, будто реальность снизошла с экранов кино, где все так несчастливы, но страдают при этом красиво.

[indent]Среди молодежи — легенда, у друзей — преданный пес, а для семьи – дыра посередине гостиной, в которую проваливаются ковры, прикрывающие их недостатки. Измазанный этой семьей как маслом и всю жизнь обтекаемый ей, будто вода, в пятнадцать лет он оставил надежды на любовь с журналами порно где-то под детским матрасом. «Дверь за собой, блять, закрой» — кричит вслед, но мать самостоятельно обрывает все мосты с неправильной частью изначально одного, долгожданного и болезненно любимого сына. Кай, возможно, где-то до четырнадцати тихо плачет в подушку, но в восемнадцать спускается в кухню с вожделенно расправившим свои крылья какаду, где последний озвучивает гордо заученное «кажется, перед моими глазами шлюха».

[indent]Наверное, именно, так оно быть и должно: Кай — испорченное отражение своего брата; все плохое, скопившееся в семье, как с песка ракушки сквозь сито. Оставленный, где не нужно, забытый там, где смерть — обыденность, а чье-то разбитое сердце — всего лишь злокачественная шутка.

[indent]Никогда не взрослеющий мальчик, поверивший в свою неуязвимость
[indent]и возомнивший, что все вокруг ему в чем-то обязаны.

[indent]От обломанного косяка вспыхивает карминовым пламенем дом. Чужие для него люди горят, чей-то приемный отец глотает ядовитые килограммы дыма, но его, Кая, смех рассекает ночные пустые улицы громовым раскатом. Чьё-то светлое будущее обрывается его руками, а ему смешно щекочет босые ноги ночная влажная трава, и тяжелые капли слетают по ступням, когда он несется прочь мимо машин, одной рукой натягивая на лицо капюшон, а другой не отпуская чей-то ладони.

[indent]Ему все — смех. Ему везде: трагикомедия с «уютом» Кубрика.

[indent]Люди некрасиво плачут, собирая свои кости, обглоданные голодными шакалами внимания Кая, словно они — мозаика, на которую в витринах магазинов никто не посмотрит (кроме него, что со скандалом просит купить ему самую паршивую игрушку из всех). Кай в этой игре — довольный, будто наевшийся валерианой кот в окружении стаи породистых псин, где он за каждого, но все за него; где соседство с шакалами — это то, от чего он не имеет возможности никого уберечь, но то, на что каждый из них решается сам, достаточно было бы взглянуть в глаза Кая и поверить ему просто так.

[indent]«да это ебаное колдовство какое-то. тебе бы, мать твою, сам станиславский поверил»

[indent]Он проводит по чужим волосам, полуночно-черным с влажным отливом торфа, и шепчет, что «в жизни не бывает черно-белых красок; если добро не побеждает, всегда не поздно перевернуть карты и стать злодеем». Мальчик-что-боится-спать-один старается не выпустить из собственного мизинца чужой, но Кай — он как ветер в опаленную беспощадным солнцем погоду: ты счастлив все это чувствовать, но стараться удержать его в собственных пальцах сродни тому, чтобы набирать ведро воды вилкой.

[indent]Кай — искра от удара двух галек, предшествующая бедственный пожар; штормовое предупреждение, которое ты снисходительно проигнорируешь, угодив под мощи дерева, расколотого последующей грозой.

[indent]----------------------— оно обязательно будет нравиться тебе до тех пор, пока не сбросит в яму, откуда до тебя все это время медленно, с украдкой змеи, подкрадывалась катастрофа.

[indent]С глубоким желто-розовым рассветом улицы раннего города ревут сиренами патрульных машин и мигают дискотечными ало-синими огнями в раскосых окнах витрин на бликах мокрого асфальта. Кай несется вдоль тротуара, роняя из кучи украденных товаров молочный «тоблерон» и любимый братом «киндер буэно»; братик, замотанный в кремово-хвойный плед под кружкой кофе с карамелью, отправляет старшему список домашнего задания на завтра, но копы, с ревом перебивают громкость вибрации по карманам. Кай прячется в переулке над окнами ломбарда, где вчера сдавал отцовские часы, стащенные из кармана классического кобальтового пальто; переводит дыхание — а перед глазами бар, в котором паленую стопку виски за один вон и двадцать семь продают даже детям. Он спрячется там, внутри, среди взглядов загубивших себе жизнь работяг и старого бармена, что умеет прикрывать котят перед отловом беспризорных животных. Котенок этот потом, возможно, просидит в баре до вечера, помогая старику протирать бокалы, но обязательно вечером перестегнет сползшую школьную рубашку, заправит в штаны ореховый свитер, надетый поверх, и с невинно благодарной улыбкой выйдет на улицу, притворяясь излюбленным домашним котом.

[indent]от котенка без ума все местные мальчики и девочки,
[indent]которым хочется прикоснуться к тому, что вот-вот может исчезнуть

[indent]А ведь действительно: ты только отвернись, и Кай лишь ветром на кончиках пальцев; оставшийся запах кедра и дождя намекнет, что его город — на четверть момента реален, и, быть может, шанс увидеть его снова все еще есть. Он в памяти людей, которым рассказал, что такое свобода. Он на языке девчонки, что помнит прошлое цветущее лето, где его рука держала ее за запястье, рисуя на нем чужую мечту. Он в кошмарах мертвых байкеров, разбросанных телами по лесу, когда отец лучшего друга закапывает за «седьмым сыном» следы. Кай — гриб, прорастающий из людей чудовищными слезами и сокрушительной болью; неизлечимая хворь по чужим венам, вынуждающая совершать те поступки, которые без его обещаний (тех, что заставляют поверить) никто никогда бы не совершил.

[indent]«Это будет весело.
[indent]Ты никогда не забудешь.
[indent]Иди за мной».

[indent]И они идут.

[indent]за парнем, что вдыхает метамфетамин с обложки святой книги; другом, что ворует у охотников ружье и стреляет по людям, думая, что они птицы; сыном, врывающимся в жизнь с послужным списком у копов и букетом проблем, решаемых ночью в погоне от оборотней; человеком, что приставляет к собственному виску пистолет и повторяет себе одно и тоже, подобно поцарапанной пленке, заевшей в сломанном ретро-проигрывателе: «мир — не иллюзия».